Катерина Джеймс - Одуванчик: Воспоминания свободного духа

Следующее, что я помню, моя бабушка Джеймс, запаковав в небольшой кожаный чемодан мои вещи, отвезла меня в какой–то совершенно невероятный дом в центре Лос–Анжелеса. Огромный четырёхэтажный дом в Викторианском стиле, расположенный на полого уходящем вниз широчайшем роскошном авеню. Он соседствовал с одним из самых богатых районов — Адамс. Историческое сооружение, носящее имя Kiddy College California, оказался пансионом с традициями прошлого века, принадлежащий престарелой паре, мистеру и миссис Марч.

Миссис Марч была худая и болезненного вида, из тех женщин, которые подвязывают свои волосы белоснежными лентами. У неё было всё, кроме того, чего у неё не было и это всё поддерживалось горой пуховых подушек. На её ночном столике с мраморной столешницей выстроились рядами пузырьки, баночки, бутылочки и стопки коробочек с таблетками. Тщательно выговаривая каждое слово, она медленно произнесла, обращаясь ко мне:

— Детей должно быть видно, но не слышно.

Мне было всего четыре, но я уже тогда сразу поняла, что мы с миссис Марч никогда не сможем подружиться.

Хотя эта старая дама и была так худа, она обладала строгим визгливым не терпящим возражений голосом, который был слышен на два этажа вниз. Она всеми руководила, не вылезая из своего насеста, богато украшенной в стиле Эдуарда IV кровати, в редких случаях она проплывала как привидение через все спальни в своёй белой ночной рубашке, вселяя в нас, детей, страх. Однажды вечером, после проверки своих владений, она остановилась перед большим овальным зеркалом в нашей спальне и выдернула свой черепаховый гребень из туго затянутых волос. Её волосы оказались такими длинными, что коса, раскручиваясь как свёрнутый в бухту канат, с глухим стуком упала на ковёр. Мне стало интересно, а мои волосы могли бы стать такими же длинными. Если да, то я стану их носить в точности как миссис Марч.

Занятия проходили в отдельном здании, более похожем на небольшой театр. Там была сцена, на которой девочки учились делать реверанс, а мальчики — складывать американский флаг. И если звёздно–полосатый хоть немного коснулся бы при этом пола, его следовало тут же немедленно поцеловать или даже сжечь. Мы сидели плотными рядами за деревянными партами, и не дай бог тебе сделать резкое движение, остаток дня ты проводила, стоя в углу, прижимая к спине палку швабры. Никто из нас не избежал дурацкого колпака. Если тебя вызывали, и тебе не удавалось ответить, тебя сажали на высокий табурет посреди сцены в красном остроконечном колпаке, а другие дети начинали петь незатейливую песенку про грустного маленького помидора.

После уроков мы свободно гуляли по старинному сказочно–волшебному саду. Там был огромный пруд, заросший травой с огромными пучеглазыми жабами и благоухающими кустами аниса с целыми колониями божьих коровок. Но больше всего мне нравились большие оранжевые жучки. Я собирала их в стеклянную банку с зелёными побегами и прятала её в кустах шиповника, на следующий день количество жучков в банке моими стараниями ещё увеличивалось. Хоть и стояло жаркое лето, дети не отпускались домой на выходные (так пресекался сам шанс попроказничать), и до самого заката мы все прохлаждались в школьном дворе.

В школе помимо миссис и мистера Марча работали ещё три человека — мисс Оуэн, крупного телосложения, немного прихрамывающая дама. Помню, дышала она с трудом. Носила она телесного цвета чулки, сквозь которые видны были крупные волосы, сплошь покрывающие её ноги, они завивались и местами спутывались в большие сгустки. Её мягкие ладони всегда пахли рыбой, а на среднем пальце сверкал серебряный напёрсток. Ей нравилось прохаживаться на уроке за нашими спинами и бить по нашим невинным головкам металлической линейкой, видимо считая, что сделает нас этим более бдительными и внимательными.

Лиззи, худая как жердь негритянка. Она заботилась о чистоте в доме и с нежностью матери намывала нас раз в неделю в ванной. Сначала Лиззи намыливала меня всю душистым детским мылом, затем ополаскивала тёплой водой, держа в руке гибкий душ. Она называла воду, льющуюся на меня, «каплями дождя».

— Не вертись, малышка, мы с тобой должны поймать все эти капли дождя.

Затем насухо вытирала меня мягким белым полотенцем.

Её муж, Старый Джон, был мастером на все руки, менял разбитые стёкла в окнах и усмирял скрипучие двери. Он был также и садовником, ухаживал за цветами и следил, чтобы всегда земля под ними была тучная. Ну вточь, фермер Джон с картинки из старой книги в своей широкополой соломенной шляпе. (Song of the South).

Наша учительница, мисс Оуэн, занимала комнату прямо напротив нашего класса, только чуть–чуть подняться по лестнице. Когда на большой переменке, как ей казалось, мы слишком шумно начинали играть, она высовывалась из своего окна на втором этаже и выплёскивала на нас графин воды, мы с визгом разбегались в разные стороны и бежали на пруд гоняться за жабами.

Я уже давно не была дома, но ночные кошмары возвращались снова и снова. Сколько помню себя, я всегда мечтала, чтобы меня похитил какой–нибудь странник, или, чтобы я потерялась на заброшенной пустынной улице. Ещё я жутко боялась темноты. Когда в спальне тушили свет и дети засыпали, мне чудились полчища невероятного размера насекомых, забирающихся ко мне в постель и ползающих по моей подушке. От страха я писалась в кровати. И когда старая миссис Марч прознала про мои мокрые простыни, я была вызвана в её комнату. Лиззи подвела меня почти вплотную к её трону и оставила так стоять один на один с укутанной в меха владелицей школы. Стараясь не встретить её гневного взора, я сосредоточенно уставилась на розоватое пятно на моей фланелевой ночной рубашке. Ни слова не говоря, миссис Марч схватила стакан с водой, стоящий на её ночном столике и выплеснула его прямо мне в лицо. Я застыла ошеломлённая, мокрая, раскаивающаяся и испуганная.

— Я узнала, что тебе нравится быть мокрой, — сказала она.

Затем она сделала жест рукой по направлению к двери и сердито бросила:

— Исчезни.

Мне не суждено было возвратиться в большой дом на Озета–террас. Моя бабушка Джеймс запретила моим родителям жить вместе, и мне предстояло поселиться в новом доме моей матери.

Диана переехала в бунгало двадцатых годов постройки в нескольких кварталах дальше по Сансету. Моя непредсказуемая и сумасбродная двадцатидвухлетняя матушка теперь была предоставлена сама себе, и хотя у неё была я, её четырёхлетняя дочь, это не мешало её опускаться всё ниже и ниже.

Мама проводила почти все вечера в окружении миловидных, преуспевающих вздыхателей. Я каждый раз с религиозным трепетом наблюдала за её перевоплощениями, когда она собиралась вечером в город. Свои белокурые волосы скручивала в легкомысленный хвост, а свои хорошенькие губки намазывала толстым слоем огненно–красной помады. Сто раз поправляя перед зеркалом свои бусы и втирая многочисленными слоями жирный крем в руки, который пах, как свежие туберозы, шла затем в Уникорн проверить там ли Ленни Брюс, или скользила дальше по Сансету до джазового клуба Ренессанс, принадлежащего её другу Мики. Сейчас этот клуб переименован в Дом Блюза в честь Майлза Дэвиса. Изредка она брала меня с собой, и я засыпала прямо там под звуки вызывающих головокружение быстрых джазовых мелодий. Когда же я оставалась дома, то с меня бралось слово, не отвечать ни в коем случае ни на какие телефонные звонки и никому не открывать дверей.