Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

Охране пришлось изощриться, чтобы снять нас со сцены, хотя я не видел и шанса спуститься оттуда в безопасности. Их идея заключалась в том, чтобы Питер Грант подал им сигнал, когда начнутся наши последние номера. Затем, окружив нас плотным кольцом, вооружённые только дубинками, сопроводят они нас за кулисы. Один из копов повернулся ко мне.

— Ну, всё готово, теперь только держись покрепче за мой ремень. Три, четыре… пошли…

Мы пробивались, расталкивая локтями, работая дубинками, расчищая себе дорогу через весь зал в дальний конец к входу в коридор, ведущий в наши уборные. Час шёл прямо передо мной и возвышался как гора. Слева от меня — Хилтон, его мелко трясло, волосы слиплись, глаза вращались от ужаса. А я, прямо за ним, стараясь изо всех сил не отстать от моего спасителя–копа. Хотя, в душе всё это мне представлялось совершенно невыполнимым.

Но тут мне пришло в голову, что эти копы, всё это проделывали уже не раз, и, будьте уверены, они знали свою работу. Мне просто оставалось следовать полученным инструкциям, и, спасая свою жизнь, я вцепился мёртвой хваткой в его ремень. Но тут кто–то выскочил сзади и свалил меня с ног. Нужны были лишь секунду, чтобы снова ухватиться за спасительный ремень, но их у меня уже не было. Сзади напирали. Из последних усилий я сделал рывок вперёд и уцепился за кобуру. Ствол его пистолета ударил меня по губе, и я соскользнул по его ноге. Жгучая боль пронзила мои губы. Осколки зубов остались у меня во рту.

В артистической я нашёл Хилтона в ещё худшем состоянии. Его светло–серый сценический костюм изодран и в пятнах крови. А сам, обхватив голову руками, забился в угол дивана, бормотал проклятья и был страшно зол.

Нам всем срочно нужно было что–то предпринять.

— Никаких больше театров с круглой сценой, Майк, пожалуйста.

Все находились в бедственном положении. Затем в тот же вечер, в гостинице мы привели более веские аргументы:

— Какого чёрта мы вообще играем в этой Сан—Фернандо, мать её, Долине?

Я так никогда и не сыграл в знаменитой Голливудской Чаше, пока не отыграл там концерт уже несколько лет спустя с Новыми Animals.

Мы стали «Ушедшими в отрыв», юными лордами нового привилегированного класса в наших королевских апартаментах — закрытых клубах рок–музыки. Женщины выстраивались в очередь в ожидании аудиенции, мы растолстели и тратили деньги не считая.

В Лос—Анжелесе мы вкусили глянца жизни, которая очень скоро нам приелась, и мы заскучали. Интервью, телевидение, адвокаты, фан–клубы, звукозаписывающие контракты… деньги. Что мы собираемся делать со всем этим? Что всё это сделает с самими нами?

Джон Стил играется со стеклянными дверьми. Хилтон Валентайн практикуется в гипнозе на пьяницах, чтобы те пили не виски, а водку. Час с Аланом запустили в бассейн акул. А мы с Таппи висим по большей части на телефоне, кому из нас двоих удастся собрать больше девочек–по–вызову.

Со временем мы вернулись к реальности. Мы приехали домой, в Ньюкасл. Вскоре мы все собрались в пабе Тайнсайд. Когда Битлы вернулись в свой Ливерпуль после триумфального шествия по Америке, их встретили с пренебрежением, и нам было любопытно, как нас встретят на родине. Мы не ждали ничего особенного. Но когда в восемь часов вечера наш поезд прибыл на Ньюкаслский Центральный, мы услышали странный гул. Какое–то завывание, похожее на нестройный хор гудков.

— Что это, Час? Как думаешь, Час, это какой–нибудь из современных дизельных локомотивов или что–нибудь ещё?

Час поднёс трубочкой ладонь к уху и прислушался.

— Нет, это точно не дизель, это крики подростков.

В это было трудно поверить. Мы уже были испытанными ветеранами и не были так глупы, чтобы высовываться из окон навстречу чуть ли не бунтующим массам. Сотни подростков, мальчишек и девчонок, заполонили вестибюль вокзала. Стихия. Паровоз медленно приближался к концу пути, за чугунными воротами, ведущими на платформу — устрашающая картина. Сплетённые в неуправляемое стадо, на грани помешательства. Пешие, конные полицейские, с ними не справлялись. По крайней мере, находясь за оградой, они не могли выскочить на пути. Мы с Хилтоном попрощались с ребятами и пошли в конец поезда. Пришло время каждому действовать самостоятельно, а мы оба жили в самом конце пригородной ветки. Перекинув через плечо наши дорожные сумки, мы прошли верхом по пешеходному переходу и спустились к пригородным поездам, чтобы попасть на побережье, всё ещё опасаясь встречающей толпы.

Нам повезло, затерявшись среди остальных пассажиров, мы остались незамеченными. Но мы слышали вдали усиливающийся вой толпы. Мы успели как раз вовремя, наш паровоз уже разводил пары и только мы сели, как поезд тронулся, увозя нас в Уитли—Бэй. Моя станция была предпоследней, Хилтону же выходить на конечной. Странное ощущение. Через какие–нибудь десять минут моя родная платформа. Родные улицы типичного английского пригорода. И вот я иду, сумка через плечо, домой, по знакомой с детства улице, а прохожие с глупым видом пялятся на меня.

Пинком ноги открываю дверь и кричу вверх на лестницу.

— Привет, есть кто–нибудь дома, это я, транжира и мот. Я вернулся.

Я сбросил саквояж на ступеньку лестницы и поднялся наверх.

Встретила меня мать, как обычно, своим «Э-э», всякий раз, когда была удивлена, или кто–нибудь приходил в гости. Её лицо пряталось за огромной роговой оправой очков, стёкла которых делали её глаза ещё больше.

Вышел отец.

— Эрик? С приездом домой, сынок.

Ну, вот и дома, родной Ньюкасл. Неизменный чай и ячменные лепёшки. Господи… этот телефон, звонит не переставая.

— По телевизору тебя показывают, ты в новостях, прямо сейчас!

Снова звонит телефон, и одновременно кто–то стучится во входную дверь.

— Кто там?

— Какая–то школьница, пришла за автографом.

Сумасшедший дом. А родители в восторге. Нужно срочно пройтись. Я уже дома с восьми вечера. К половине одиннадцатого я вылез в город потусоваться с приятелями. Брожу по улицам, пытаясь подбодрить себя. Я уже сросся с рок–н–роллом и без новых впечатлений как не свой.

После Ньюкасла снова Лондон. Это наша рабочая студия. М. Дж. с Аланом и Часом сняли себе жильё в Холланд–Парке. Таппи с Хилтоном — в Эрл–Курте, я же поселился в Далмени–Курт, 6, Дьюк–стрит, в самом сердце Вест–Энда. Надо же чувствовать себя как дома.

Мне нравилось жить в Сент—Джеймсе. В моей парадной висела элегантная хрустальная люстра, а лестница была оборудована старинным с вычурной решёткой лифтом, которым я пользовался исключительно редко. Он так медленно поднимался, что каждый раз меня удивляло, что он вообще работает. Когда ко мне приходили гости, и я хотел произвести на них впечатление, я сажал их в этот лифт, нажимал кнопку, а сам взбегал на четвёртый этаж по лестнице, открывал квартиру и ждал их в дверях.