Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

Он развернулся и снова, подключив гитару, заиграл аккорды «wacka diddy wacka diddy». Парни осознавали, что находятся на вершине славы, но мы его удержали и сыграли с ним Mother Earth, Мемфиса Слима.

Он привёл в ступор нашего гитариста, Говарда Скотта, сыграв лучшее соло, которое я когда–либо слышал, и сорвав гром аплодисментов. Джими подошёл со своим извинениями к Говарду, который стоял, просто опустив руки, совершенно невменяемый от услышанного только что. Мы продолжали играть, пока Ронни Скотт не стал подавать нам сигналы руками, что пора сворачиваться.

В артистической раздавались возгласы поздравлений, и нам всем стало ясно, что Джими, наконец, разбил свою ракушку, в которую забился и не вылезал вот уже целый месяц, и впервые за это время заулыбался. Но тут он вдруг вспомнил, что его ждут в другом месте. Забрал свою гитару и исчез.

У него уже не стало своей группы. Опыты давно распались, а Цыганский оркестр был расформирован. Нравилось ли ему или нет, но Час Чандлер отошёл в сторону, оставив М. Дж. возможность полностью контролировать процесс.

Джими вышел за дверь артистической у Ронни Скотта, и больше я его уже никогда не видел.

Я вернулся домой и забрался в свою постель под бочок к Альвинии, которая последовала за мной в Лондон. Мы были оба так измотаны, что закутавшись в одеяло, тут же провалились в сон. Помню, последняя мысль, перед тем как сомкнулись мои веки, была о Джими — вот было бы здорово снова вернуть его Лондону, он здесь всегда чувствовал себя лучше, чем в Нью—Йорке. Разбудил звонок. Альвиния подняла трубку.

— Это Моника Даннеманн. Она с Джими, и он настолько нагружен, что она не может его разбудить.

Сквозь сон, я сказал, чтобы она сварила ему крепкий кофе и побила по щекам. Если это не поможет, пусть позвонит снова.

Моя девочка, моя дорогая Альвиния, стала успокаивать меня слова:

— Моника — хорошая, она присмотрит за ним.

Я несколько успокоился и снова залез под одеяло. Не знаю, сколько я спал, но звонок снова раздался рядом с моей головой. Только–только начинало светать. За окном шёл дождь.

— Моника! Альвиния, дай мне срочно телефон Моники!

Порывшись в своей записной книжке, она протянула мне раскрытую страничку.

— Моника, это Эрик. Слушай, делай то, что я тебе скажу, и не задавай вопросов. Звони срочно в скорую.

А она мне:

— Я не могу впускать сюда посторонних, тут полно всякого.

— Наплевать, слей всё в туалет, сделай всё, что сможешь, и вызови скорую, мы сейчас приедем.

Я бросил трубку. Альвиния уже успела одеться и стояла в дверях, бросив через плечо:

— Я поймаю такси, адрес на тумбочке рядом с кроватью. Собирайся как можно скорее.

И за ней закрылась дверь. Я почувствовал себя чуть лучше, когда очутился в такси, направляющемся к её квартирке в цокольном этаже одной из гостиниц в Бейсуотере. Когда такси выехало на улицу, я увидел мигалку скорой, которая заворачивала за угол. Ноги подогнулись, в животе сжался комок. Я расплатился с таксистом. Я взглянул вниз, с минуту не решаясь спуститься. Но тут до меня донёсся снизу плач. Две женщины обнимают друг друга. Невысокая блондинка, вся в смятении, с красными глазами, слёзы ручьями текут с её щёк на пол. Высокая чернокожая старается как–то успокоить первую. Я прошёл через кухню в комнату.

Газовый рожок с трудом освещает помещение, белый Фендер лежит на своём футляре на столе в углу. Простыни смяты. На постели только след от его тела. Джими нет. Слёзы навернулись на глаза, но времени реветь нет, полиция будет здесь с минуты на минуту и, конечно же, стервятники из прессы. Но до этого необходимо успеть здесь прибраться.

Что я мог сделать для девочек? Чтобы они не сошли с ума? Занять их делом.

— Моника, паспорт, где его паспорт, Моника? Полиции он потребуется.

Паспорт она нашла среди его рисунков рядом с постелью. Поверх стопки рисунков лежали листы, исписанные его почерком. Буквы расползались, налезали друг на друга, курица своей лапой и то накарякала бы лучше, но всё–таки разобрать было можно.

«О, Джими, Джими, Джими, — подумал я, — ты теперь так далеко, ты достиг своей вершины».

Моника и Альвиния читали поэму вместе. Вдруг меня охватило разочарование, мне предстоит жить ещё долго с этим. Мог ли я предупредить это? Не обошёлся ли я с ним слишком жестоко? Когда он звал меня, я не пришёл. Я сказал, чтобы он пришёл ко мне. Я думал, что поступаю правильно. Увидеть его снова улыбающимся, услышать снова его игру, что могло быть тогда важнее, и мы добились от него этого. Но я не смог добиться от него всего, и поэтому его нет. Он мог бы иметь чудесную жизнь, у него было так много, что он мог дать людям. Сможет ли он когда–нибудь простить меня? Было ли что–нибудь, что я должен был сделать, чтобы предотвратить это?

Затем мы извлекли его проекты, которые он хотел, чтобы Моника воплотила в своей живописи. Он взял с неё слово, она обещала ему исполнить все его замыслы и наброски, оставленные им ей.

Ну, что ж, это вполне осуществимо, Джими, вполне.

Позднее, когда мы более тщательно стали рассматривать его наброски, мы обнаружили, что все числа, все измерения состояли из одних девяток и шестёрок. Девять дюймов, шесть миллиметров, шесть футов, шестьдесят девять миллиметров, девяносто шесть дюймов и так далее и, конечно, он не мог не проглотить девять таблеток, будьте уверены. У нас в руках было послание. И мы с Моникой поклялись друг другу, что не жалея сил своих, сколько бы времени это ни заняло, мы воплотим в жизнь все его проекты, все его наброски, в прекрасный фильм, в произведение искусства, которое могло бы донести людям его мировоззрение, его чувства, эти Близнецы—Золотая-Пыль, сделали же уже почти полностью документальный фильм о Джими и его Опытах, засняли их последний концерт в Альберт—Холле. И я сделаю всё от меня возможное, я поклялся в этом всем и вся, будьте уверены — всё его задуманное предстанет перед вами в лучшем свете.