Михаил Никольский - Кровью своего сердца

У Феди дома, кроме отца, матери и младшего брата, жили с осени 1941 года три партизана из отряда командира Жорки Столярова и комиссара Дмитрия Гуляева 101. Одного из этих партизан — Ивана Твердохлебова, я запомнил особенно хорошо. После освобождения Белоруссии он поселился в городе Слуцке, долгое время работал милиционером на железнодорожной станции Слуцк. В настоящее время вышел на пенсию, но продолжает трудиться в товарной конторе станции.

Я кратко рассказал Феде о своих приключениях с начала войны. Федя сообщил, что после окончания школы он поступил в Новобелицкое педагогическое училище под Гомелем, проучился год, а с началом войны вернулся домой. Очень радостной и приятной была наша встреча. Казалось, конца не будет разговорам и воспоминаниям.

Я прожил у Феди больше недели. За это время нам довелось однажды в качестве проводников отвозить на санях партизан на выполнение боевого задания под деревню Барбарово. Оставив нас с лошадьми за два километра от деревни, партизаны штурмом разгромили немецко-полицейский гарнизон и вернулись с трофеями. В основном это было оружие, боеприпасы и продукты питания.

Однажды вечером Иван Твердохлебов «по секрету» рассказал нам, что командир с комиссаром в отряде никак не могут найти общий язык. О командире Столярове многое говорило уже то, что партизаны звали его просто Жорка. Это был человек, склонный к анархизму, который мало уделял внимания отряду, любил выпить и погулять с женщинами. Как выяснилось позже, в армии он служил поваром, а тут возомнил себя командиром и решил возглавить партизанский отряд. Комиссар отряда Дмитрий Гуляев — кадровый военный политработник, отличался строгим отношением к соблюдению воинских требований и порядков, боролся с пьянством и анархией, считая, что без железной дисциплины ни от какого воинского формирования толку не будет. Отряд раскололся надвое: кто-то поддерживал командира, кто-то стоял за комиссара — и таких было большинство. Часто между двумя половинами отряда возникали ссоры и стычки, сопровождавшиеся угрозами применить силу и оружие. Вот в такой обстановке приходилось нам с Федей принимать решение о вступлении в отряд. Все чаще шли разговоры о разделении отряда. Пока не было ничего определенного, я предложил Феде сходить в Жалы, погостить у меня.

Если мне пришлось топать к Феде пешком по снегу, то обратно в Жалы мы с ним прибыли в санях на его лошади. Он остался у нас на несколько суток, посмотрел, как у нас обстановка, узнал, что делают местные партизаны из отряда Розова. Конечно, ему больше хотелось идти к своим. Мы обсудили наши сомнения с отцом. Папа одобрил наше решение принять участие в деятельности партизанского отряда и даже высказал желание пойти в отряд вместе с нами. Только мать была против, сокрушаясь о том, что у нее всего один сын и она не переживет его смерти. Однако, наше общее решение было твердым, оставалось только ждать, чем закончится разделение отряда Жорки. Федя уехал.

Шло время, а весточки от него все не было. Мы с отцом занимались хозяйством. Стали обучать молодую рыжую кобылку, запрягать ее в сани. Лошадка неохотно наклоняла голову, чтобы мы могли надеть хомут, и никак не желала вставать между оглоблями саней, пугливо озиралась, когда на поднятую оглоблю надевали дугу, закрепляли сыромятной хомутиной и перекидывали на другую сторону. Как хорошо было вдвоем! Помню, как-то отец затягивал супонь хомута, прицепил концы вожжей, которые я держал, сидя в санях, к уздечке, а потом вдруг выпустил кобылку, и она с места рванулась в галоп. Отец еле успел вскочить в сани. Снега было много, а лошадка неслась галопом более километра, от натуги она вся покрылась пеной и, наконец, тяжело дыша, остановилась в глубоком сугробе. Отец слез с саней, подошел к ней, погладил, дал кусочек хлеба. Минут через десять лошадь успокоилась. Отец хотел было повернуть в обратный путь, взялся за уздечку. Но лошадка вновь вырвалась и понеслась по снежной равнине. Большого труда нам стоило усмирить ее и приучить спокойно ходить в упряжке.

В нашем хозяйстве не было своей упряжи, и приходилось одалживать ее у соседей. Чтобы купить хомут и все остальное, мы с отцом пошли пешком в деревню Озломль, где жил товарищ отца, с которым они познакомились еще когда отец работал в начальной школе в Заельном. Этот крестьянин был специалист по шорному делу. По дороге отец немного рассказал мне о своих родителях, но очень коротко и пообещал еще вернуться к этому разговору. Вскоре мы пришли к дому того крестьянина. Он как раз мастерил хомуты, седелки, уздечки и прочую упряжь. Принял он нас очень любезно. Пока они с отцом разговаривали, хозяйка успела накрыть стол. После того, как отец договорился с шорником об изготовлении упряжи и о сроках, мы немного посидели за столом, перекусили и вернулись домой.

Через некоторое время отец один уехал за готовым заказом, так как я был у друга Феди Евтуховского. Теперь нам не было нужды одалживать упряжь, чтобы запрягать кобылку. По заказу отца другие мастера изготовили для нас сани и повозку. В совхозе были в основном пароконные повозки и нас они не устраивали. Лошадь наша постепенно привыкла к своим обязанностям, и вскоре мы с отцом смогли поехать на санях за дровами за 12 километров на берег Орессы около деревни Нежин. Там еще летом заготавливались метровые бревна, расколотые надвое, чтобы быстрее подсыхали, их складывали в штабеля метровой высоты и длинной примерно два метра.

Первый раз мы положили в сани немного дров, чтобы не перегрузить лошадь. Ехали мы не одни, с соседями, так что набралось подвод пять-шесть. За другими повозками и наша молодая лошадка шла увереннее. В следующий раз мы нагрузились побольше. Так повторилось еще раз. А затем отец посчитал, что я один управлюсь с этой работой. Все было хорошо до тех пор, пока на обратном пути домой не оторвалась одна оглобля от саней. Я сначала немного растерялся. Но лошадь остановилась, товарищи помогли мне укрепить оглоблю заново, запрячь кобылку, и я благополучно приехал домой. Так я еще несколько раз ездил за дровами, чтобы хватило не только до конца зимы, но и на лето, когда уже не будет керосина для примуса, на котором готовили пищу. Тем более что за этими дровами можно было ехать только на санях по замерзшему болоту.

Тем временем произошли события, которые в корне поменяли наши с отцом и Федей планы.

В один из дней в конце февраля 1942 года, когда я на санях привез очередную партию дров, мать бросилась ко мне со слезами на глазах: «Беда, сынок. Приходили партизаны за отцом. А его дома не было. Мне он не сказал, куда ушел, а они решили, что отец убежал и где-то скрывается. Ты ведь знаешь, его с Войцеховским вместе на собрании работники совхоза выбрали в комитет, чтобы он как бухгалтер служил „новым властям“. Отец-то наш так все и оставил тихо. А Войцеховского партизаны недавно расстреляли за то, что очень уж старался. Может, они и на отца что плохое подумали».