Михаил Никольский - Кровью своего сердца

Через два часа бой окончился полным разгромом гарнизона. Во время боя было убито несколько партизан, а среди тяжело раненных оказался командир роты Павел Преснов из нашего отряда. Когда все собрались к отъезду, раненых уложили на сани, убитых — отдельно, взяли богатые трофеи и через несколько суток возвратились на место в деревню Живунь Любаньского района. Раненых разместили по отдельным квартирам, а Павла Преснова отвезли на партизанский аэродром, там посадили на самолет и переправили на Большую Землю 119.

Как-то вызывает меня командир взвода и направляет в соседний дом сменить партизана, ухаживавшего за тяжелораненым. Тяжелораненым оказалась семнадцатилетняя девушка. Она назвала себя Риммой Шершневой 120. Рассказала, что вместе с комсомольским отрядом имени Гастелло из молодых москвичей она перешла линию фронта и прибыла в Любаньский район. Участвовала в разгроме полицейского гарнизона в Ломовичах. Из дальнейшего разговора выяснилось, что это она сидела на погребе, и именно ее я звал за собой. Это она скатилась с погреба и закрыла собой амбразуру. Разрывной пулей она была тяжело ранена в пах, а на месте выхода пули был вырван большой кусок мяса. Мне нравилось разговаривать с Риммой. Она вспоминала свое детство, мать и отца, эвакуацию из Жлобина в Оренбургскую область, настойчивые заявления в ЦК комсомола, вызов в Москву, учебу на курсах диверсантов и боевой путь по вражеским тылам до места назначения. Когда через сутки ее зашел проведать командир отряда Розов, она попросила, чтобы меня не заменяли другим партизаном.

Так я ухаживал за ней до утра 7 декабря 1942 года. Римма потеряла очень много крови, и ей нужно было переливание, а когда кровь привезли, оказалось, что она не той группы. Утром того дня Римма попросила меня поправить подушку, чтобы чуть приподняться на кровати. «Ну вот и хорошо, — произнесла она и добавила, — Что теперь делает моя мама?» Через некоторое время она попросила рассказать что-нибудь из литературы. Ей нравилось обсуждать со мной героев любимых книг, таких, например, как Павка Корчагин. Но на этот раз только я начал говорить, как заметил, что она глубоко вздохнула и замолкла. Почувствовав неладное, я срочно побежал за фельдшером Василием Пепениным в соседний дом. Он прибежал, увидел Римму и сразу ввел ей два укола, затем начал делать искусственное дыхание. Со лба его пот катился градом. Минут через сорок он попросил меня оторвать кусок бумаги и поджечь его. Горящую бумагу он поднес ко рту Риммы — пламя не колебалось. «Значит, все, конец», — с горечью произнес Василий.

Римму со всеми почестями похоронили в деревне Живунь, а после войны ее останки перенесли в Любань и поставили памятник. За мужество и героизм она посмертно награждена орденом Боевого Красного Знамени. Обо всем этом мне стало известно после войны от Василия Пепенина, к которому мы с женой и дочкой Наташей ездили из Слуцка в поселок Кировск Могилевской области, где жила его семья.

М.А.Никольский на могиле Риммы Шершнёвой

Хочется рассказать еще об одном эпизоде.

Это было в июле сорок третьего года. Мне с разведчиком Иваном Комаровым было приказано проникнуть во вражеский гарнизон в Уречье и уточнить сведения о местонахождении полиции, жандармерии и дислокации воинских частей, прибывших с фронта на отдых и пополнение. В штабе соединения, очевидно, разрабатывался план операции по разгрому этого гарнизона. Во время наступления мы с Комаровым должны были быть проводниками к месту расположения врага. В деревне Нежаровка мы оставили своих товарищей, чтобы на случай, если нас арестуют или мы погибнем в перестрелке, они смогли выполнить задание.

Поздней ночью мы зашли в деревню Крупеники, попросили там у наших связных корзинку с яйцами, маслом, хлебом и бутылкой молока. Одеты мы были в старую и рваную крестьянскую одежду, не брились и не мылись несколько суток. Из деревни вышли на сенокос, ночью светила луна и мы не могли заблудиться. С сенокоса повернули в сторону и поползли по разоре между посевами созревающей ржи. Колосья ржи наклонялись к земле, образуя над нами своеобразную крышу. Когда до дороги оставалось метров 70, мы сориентировались и залегли дожидаться дня. С восходом солнца началось движение на дороге. Мы слышали стук колес повозки, разговор идущих женщин, а часам к девяти проехали, шурша цепями, до десятка велосипедистов, полицаев или немцев, — мы не разобрали.

Примерно в одиннадцать часов мы выползли на дорогу, осмотрелись. Нигде никого. Встали и пошли как ни в чем не бывало по дороге, словно местные жители. Прошли поселочек, повернули на центральную улицу Уречья. Нигде ни часовых, ни патрулей. Шутя и разговаривая, идем по улице ближе к центру. Корзинка с яйцами и молоком надежная маскировка — вроде как мы в деревню за продуктами ходили. «О-о-о! Яйко, яйко», — остановил нас немец, показывая на корзинку. Фриц достал из кармана коробочку, открыл, взял три камушка к зажигалке, предложил обменять на три яйца. Такой обмен нас устроил. Около трех часов мы ходили по улицам гарнизона, запоминая, где находятся здания, и прикидывая, как лучше к ним подобраться ночью. Выяснив все, что требовалось, мы вспомнили про пожелание комиссара Столицы о том, что неплохо было бы взять «языка».

Идем и рассуждаем — захватить-то это еще полдела, а вот вывезти его из гарнизона — это посложнее будет. Возвращаясь обратно со стороны железнодорожной станции, мы заметили, что впереди из калитки выбежал немецкий офицер и вскоре повернул в другой дом. Мы и подумать не успели о том, чтобы его взять. Идем дальше. Издалека заметили того немца, что выменял у нас яйца на камешки. Он вышел из переулка и кричит хозяину, чтобы тот с противоположной улицы поворачивал лошадь с повозкой в переулок, где у него уже стояло несколько подвод. Они были нужны для восстановления моста через реку, который был спален партизанами. Об этом нам стало известно позже от связных. А пока хозяин заявил, что едет в больницу и не может задерживаться. Немец рассердился, вышел через улицу к лошади, взял ее за уздечку и повел в свою сторону. Хозяин тоже слез с лошади — тянет к себе. Лошадь, не понимая, кого слушать, остановилась посреди улицы, а немец выхватил гранату с деревянной ручкой из-за голенища сапога и начал бить ею крестьянина по голове.

«Давай возьмем этого забияку, — предложил Комаров, — Как моргну тебе, выхватывай пистолет и нацеливай на него». Когда подошли поближе, Комаров скомандовал: «Хенде хох! Мы партизаны, ты наш пленный!» Немец поднял руки и медленно попятился назад. Не теряя ни секунды, я выхватил у него гранату и парабеллум из кобуры. Скомандовав подводчикам разъезжаться по домам, Комаров присоединился к нам с пленным. Вдруг видим: по теневой стороне улицы нам навстречу движутся несколько вооруженных велосипедистов в немецкой форме. Комаров шепнул, чтобы я приготовил гранату «Ф-1» 121. Как жутко было пережить те секунды. Немец в шоковом состоянии продолжал бежать вместе с нами. Велосипедисты поравнялись с нами и проехали мимо, не обращая внимания на бегущих. Как будто гора свалилась с плеч и мы перевели дух.