Игорь Мартьянов - Слово солдата

Светлело на сердце, когда из-за горизонта показывались наши корабли. Они везли то, чем можно было воевать. Это был праздник. Но противнику-то эти же самые корабли везли гибель. И на пути их вырастали зловещие засады магнитных и контактных мин, подстерегали подводные лодки, торпедные катера, как стаи бешеных собак, наскакивали со всех сторон, кружились бомбардировщики. Но корабли шли и шли, прорывая блокаду. Между гитлеровцами и нашей береговой и полевой артиллерией разыгрывалась адская дуэль.

Наши торпедные катера опутывали корабли дымовой завесой, и те исчезали из глаз неприятеля. Порою же предназначенное для нас заглатывала морская пучина. Частенько галеты, сухари и махорку получали подмоченными.

В самое тяжелое время занимались мы изучением матчасти, проводили короткие собрания-летучки, регулярно выпускали боевые листки, рисовали карикатуры на фашистов. На одном из комсомольских собраний получил я свой комсомольский билет.

Большинству из нас не было и двадцати. И несмотря на то что жили и сражались в кромешном аду, едва наступало затишье, как тут же собирались попеть, послушать гитару, поговорить «за жизнь», посмотреть фотографии в альбомах.

Один раз, проснувшись среди ночи, не стал попусту обозревать потолок, на котором давно уже знал все неровности и трещины, — поднялся, распорол свои штаны от робы по швам, аккуратно вырезал из белой тряпки и вшил в них клинья. Клинья эти считались нарушением формы одежды и доставляли много хлопот коменданту города. Но это в мирное время. А сейчас — какой там комендант! Но и я тоже хорош — в полушаге от смерти пришло в голову украсить свой наряд. Видно, молодость давала о себе знать.

Мы уже знали, что предстоит третье страшное испытание, которое решит нашу судьбу, судьбу Севастополя. Вновь посетило нас высокое начальство, честно сказав, что опять собирается гроза. Батарея уже героически отразила два штурма, надо постараться и в третий раз. Призвали отстаивать родной город до последнего дыхания. А чего призывать — разве мы не понимаем.

Долго смотрели мы на начальство, а оно на нас. Многие видели друг друга в последний раз… Никаких речей. Дороже и удивительнее всяких речей было вот это самое — чувство единой семьи и общей цели.

Рано утром двадцатого мая сорок второго года с суши и с моря, как осы из растревоженного гнезда, поперла немецкая авиация. Открыла стрельбу вражеская артиллерия, и город затянуло дымом.

Не дожидаясь сигнала, заняли мы боевые места. Гитлеровцы находились всего в полутора километрах, порой приближались так, что едва не заглядывали в стволы наших орудий. С КП сообщили: боевая готовность номер два. На улицах страшный грохот. В небе кишели «мессеры». Одна фашистская армада, отбомбившись, все кружила и кружила, выискивая новую цель и деморализуя советских зенитчиков.

Бомбили наши тылы: причалы, склады, хранилища. Железный вопль авиационных моторов, орудийный гром, взрывы — все сливалось в душераздирающий рев. Кипело море от разрывов снарядов.

Мы же отвечали врагу из винтовок и ПТРД, окрещенного из-за крупной мушки «кочергой». Осколки и стаканы зенитных снарядов с визгом мельтешили вокруг, глубоко впивались в асфальт. Комиссар батареи Соловьев, видя наше спокойное бесстрашие, чуть ли не силой загонял каждого под навес. Отсутствие страха для нас не поза, не показушное усилие — просто привычка. Так привыкли не бояться смерти и так устали встречать ее повсюду, что совсем иначе, чем нормальные люди, относились ко многим вещам. Комиссар сердито напоминал: надо избегать напрасных потерь! Нехотя соглашались, скрывались ненадолго в ямы, приготовленные для обороны с суши и покрытые сухим хворостом. Но комиссар находил нас и там, еще пуще сердился, грозил доложить комбату. Напоминание о командире батареи, снискавшем всеобщую любовь и уважение личного состава, заставляло подчиняться. Огорчить нашего командира Георгия Александровича Александера — преступление.

Дымные трассы сбитых самолетов перекрещивались в воздухе, и мы наблюдали, как из советского горящего истребителя вывалился с парашютом летчик. Вокруг него спирально вились два самолета. «Мессер» пытался расстрелять летчика в упор, а наш ловкий «ястребок» отгонял. Парашют спускался все ниже, и «мессер» ретировался, опасаясь огня с земли.

Лишившись на время удовольствия стрелять по вражеским самолетам, иду в башню, сажусь на вращающееся сиденье наводчика, и оптика в двенадцать раз приближает ко мне окружающее пространство. Страшно терзала город авиация. И так будет теперь день за днем: огненный смерч передвигался на передний край. Фашисты не оставляли без внимания даже одиночный винтовочный выстрел, стремясь уничтожить все живое.

Нас предупредили о возможности морских и воздушных десантов противника.

Уже три недели шла подготовка к «страшному испытанию». Пока это только подготовка…

Пятого июня около десяти утра раздался невероятной силы грохот и последовала команда:

— Отбой! Все — вниз!

Комендоры 2-й башни, выскочив, тут же свалились без чувств. С ними творилось невероятное: потеря речи и слуха, обморок, жесточайшая рвота, кровотечение из ушей — как после тяжелой контузии. Срочно отправили пострадавших в медпункт. Стали гадать: что же это за взрыв такой? Авиабомба? Сверхмощный снаряд? Чуть позднее нам сообщили по трансляции, что фашисты применили какое-то новое оружие. Двадцать два удара с интервалами по восемь минут грохнуло по нашей батарее! Каждый сопровождался глухим подземным толчком и неслыханным даже по тем временам громом, от которого вздрагивал весь железобетонный массив. Один чудом не разорвавшийся снаряд мы с комбатом обследовали сразу же после боя. Диаметр его был шестьсот три миллиметра, длина — два с половиной метра, вес — более трех тонн. Противник стрелял из орудия большой мощности.

От взрыва одного такого снаряда рухнула горизонтальная броня, и 2-я башня, так и не сделав ни одного выстрела, вышла из строя. Все наши примитивные оборонительные сооружения: окопы, траншеи, убежища, землянки — перестали существовать. Слава богу, орудия 1-й башни остались целехоньки.

Каждый новый день был похож на предыдущий. Рассвет разрывался сигналом боевой тревоги, который моментально переводился в матросский боевой клич: «Полундра-а-а!». Щелкали магнитные контакты, скрипели транспортеры, перекочевывая снаряды и порох из погребов к орудиям.

— Огонь!..

И вслед за первым залпом нашей 30-й батареи сотни орудийных и минометных стволов открывали ураганный огонь. Дрожала земля, меркнул ясный летний день, взошедшее солнце бурой кляксой проглядывало сквозь пороховую мглу.

В башне дикая жара. Грубая матросская роба липла к телу, пот сплошным потоком заливал глаза. От частого вытирания рукавами робы кожа на лице воспалялась, горела, как в огне.