Юрий Папоров - Рыбка из «Аквариума»

Полковник Генштаба рассуждал правильно. Только он думал по старинке об иной форме преследования и наказания, а историческое время уже было другим. И крупный честный ученый, доктор исторических наук Александр Моисеевич Некрич очень скоро был выдворен за пределы Советского Союза, где, освободившись от страха и травмировавшей, фальшивой на практике идеологии, издал ряд откровенных книг. И эти «репрессии» уже имели характер подпиливания сука, на котором сидишь, фактом бессилия, самоубийством… Уже беспощадно действовали законы истории. Самодовольные властители не осознавали этот процесс скольжения по наклонной плоскости, к своему краху. А те, кто понимал неизбежность катастрофы, находились в явном меньшинстве и не могли что-либо изменить. Бронепоезд уже катился по проложенным Историей рельсам, и управляли им слабоумные машинисты.

…Кого Юпитер хочет погубить, того прежде лишает разума.

Глория с дочуркой Анечкой встречали Мишеля в аэропорту. Семилетняя Аня и мама, которых он обучил обращению с фотоаппаратом, с балкона, где толпились встречающие, защелкали камерами сразу, как Мишель показался на трапе.

Анна уже год посещала балетную школу, это отражалось на ее походке и стройной осанке.

Когда Род прошел пограничный и таможенный досмотр и принялся обнимать и целовать своих близких, он почувствовал, что дочь встречает его с большим энтузиазмом и нежностью, чем жена. Однако дома, в спальне, когда он и жена остались одни, Глория — более двух месяцев соломенная вдовушка, позабыв обо всем на свете, отдалась без остатка темпераменту мексиканской женщины. Через месяц она почувствовала, что снова станет матерью. И заявила Мишелю:

— Пусть! Хоть ты нас и бросишь в один ненастный день — когда тебе прикажут! — эта девочка будет плодом моей чистой, ничем не опечаленной любви.

В тот день Мишель заехал в шикарный «Цветочный магазин Дель-Валье», открывшийся год назад неподалеку, и отправил жене с посыльным искусно набранную большую корзину ее любимых роз.

Через неделю после прилета, когда пленки, — заряженные в фотоаппараты Глории и дочурки, были проявлены и он сделал карточки, уже, можно сказать, матерый разведчик Мишель Род грустно улыбнулся. В сознании полковника Серко автоматически включился магнитофон, и он четко услышал голос любимого «слона»: «Ты — не шпион, ты — доблестный разведчик СССР. И потому тебе решительно запрещается, во всех случаях жизни, поднимать воротник пальто или плаща, носить темные очки, первым отводить глаза от чужого взгляда». «А я хожу обвешанный со всех сторон фотоаппаратами! — подумал Род. — Демонстрирую, что я фотограф! Но на кой черт мне аппараты в самолете? Ослабление бдительности! Причина? Многолетнее преуспевание. Вот тут и происходят проколы, тут и жди провала!»

Мишелю следовало спешить на встречу — обязательную после возвращения — с шефом резидентуры. Когда Род повязал галстук,' облачился в новенький костюм, приобретенный в Ригле по дороге в Москву, и машинально сунул руку в боковой карман, там оказалась бумага, о которой он забыл. Еще одна небрежность, граничившая с разоблачением. То был по оплошности оставленный в пиджаке текст открытого письма московской интеллигенции Леониду Брежневу, получившего широкую огласку. Особенно рьяно старалась донести его содержание до масс советского народа радиостанция «Голос Америки». Известные представители интеллигенции столицы Советского Союза требовали «остановить процесс реабилитации Сталина», явно возникший после свержения Хрущева и угрожавший стране возвращением в тоталитарное прошлое.

Шеф резидентуры работал в Мексике чуть более полугода, он был хорошо образован, профессионально подкован, рассуждал о состоянии дел в резидентуре Тридцать седьмого толково и доброжелательно. Когда они отработали все детали, шеф неожиданно заговорил об Александре Солженицыне, о положительной роли, которую его произведения могут сыграть в дальнейшем развитии советской литературы.

Серко подумал, что его «прощупывают» на лояльность. Следовало бы воздержаться от откровенных комментариев, однако он сказал:

— Если судить по тому, чему я только что был свидетелем, Солженицына мы больше печатать не будем, а его коллеги из Союза писателей ни один не осмелится возвысить голос свой и пойти его путем.

— Вы так думаете?

— Уверен!

— Оттепель, считаете, идет на убыль?

— Вне всякого сомнения! И потому укрепление нашей военной мощи — гарантия…

— Чего? — живо заинтересовался командир.

Серко вновь не стал дипломатничать:

— Того, что Союз еще долго продержится.

— Будем надеяться!

На этом литературная часть беседы кончилась, и разговор пошел о том, что резидентура намерена передать ему на связь своего давнего агента, преподавателя Национального политехнического института, уволенного на пенсию по возрасту.

— Ума не приложу, как я этого старика буду использовать! — взмолился Петр.

Шеф подбодрил:

— Вспомните своего тестя, дорогой! Тогда с нашей стороны было упущение. Надеюсь, вы это понимаете?

— Понимаю. Ну что ж, за дело!

Они расстались с обоюдным чувством сожаления, что не имеют возможности часто встречаться. Петр не мог объяснить себе, почему именно у него сложилось ощущение, что внутренне шеф ему немного завидует, как бы жалеет, что не находится на его месте. Объяснение пришло, когда однажды Род, спеша домой под бок жены, вспомнил того агента резидентуры, который пытался, используя свое положение по службе, переспать с Глорией и которого он, полковник Серко, в обе свои поездки в Москву не был в состоянии ни видеть, ни установить фамилию.

Знойно стрекотали цикады. Бархатный шатер смоляного неба радостно украшали мириады звезд. Дождливый сезон завершился необычно жарким декабрем, и все готовились к рождественским праздникам и встрече Нового, 1967 года.

Род оставил машину на безлюдной проселочной дороге и ушел с рюкзаком за плечами туда, где среди бескрайнего поля кактусов возвышалась желанная рощица. Он разбросил антенну, включил приемник: до сеанса оставались секунды.

Сеанс был коротким, и только Мишель отключил питание, как чья-то рука легла на его плечо. Род сидел на корточках и как освобожденная пружина взвился вверх, отскочил в сторону. Перед ним, в белой рубахе навыпуск и белых кальсонах, стоял индеец — местный житель. Круглое, смуглое лицо, на первый взгляд показавшееся придурковатым, нагло улыбалось. Но Род ясно видел, как искрилась плутоватость в его глазах. Индеец явно понимал, что этот белый городской житель делал что-то недозволенное, поэтому и протягивал к нему руку за вознаграждением в обмен на молчание.