Анна Ратина - И взаимно притом

— Я тоже буду очень по тебе скучать.

— (угрожающе) Я буду скучать и плакать!

— А давай не будем плакать?

— (совсем агрессивно) Нет, давай будем!

Расстались, договорившись скучать и плакать.

* * *

Убери, говорю, игрушки, пожалуйста. «Мама, кагда я думаю на эту тему, мне становится печально».

* * *

После какой-то книжки обдумывает тему семьи: жена, муж, дети и проч.

Вчера, выходя из садика, решительно:

— Мама, я все-таки хочу, штоб ты была моей женой.

Я говорю — договаривайся с папой.

Ф, успокоительно:

— Договоюсь, договоюсь.

* * *

Помогаю ему собирать мозаику, Ф ходит вокруг, что-то поправляет, подкладывает, при этом все время бормочет под нос: «Синенькую сюда, вот так, теперь надо делать так, правильно…» Потом вдруг выхватываю из этого бормотания:

— Т'удись, мамочка моя дорогая, вот так, старайся, т'удись…

Все таким же благостным, деловитым тоном.

* * *

Думает о смерти. Что именно — не знаю, но спрашивает разное часто.

Вот пару дней назад, в припадке жалости к себе (был отруган за дело):

— А веси (это «если» — сохранилось с давних младенческих пор) я ум'у и погибну?

Я говорю, что это будет огромное горе для меня.

У него глаза на мокром месте, но он продолжает:

— А веси я пойду, упаду в колодец и там погибну?

Я отвечаю примерно то же самое, с отступлением в сторону темы безопасности на улицах.

— А веси меня схватит д'акон, сожжет огнём, и я погибну?

Я опять про горе и про то, что порву дракона на куски.

Шкет почти рыдает, но останавливаться не собирается:

— А веси я… а веси я… стъельну из пушки и попаду в себя и погибну?

Пытаюсь успокоить его.

Он умеренно плачет, глядит в пространство, во взгляде упоение собственной горькой судьбой («вот я умру, а они тогда все поймут, какой я был хороший») Вдруг взгляд фокусируется на большом настенном календаре. И — голосом абсолютно трезвым и спокойным:

— А адиничка и нолик — это десять.

5 лет

Завтракает и все меня о чем-то спрашивает, а мне не до ответов, собираюсь.

Он, обиженно:

— Ты, мама, не… недостойная!

— Какая?!

— Недостойная.

Приехали, думаю. Но по привычке интересуюсь:

— Это где ты такое слово узнал?

— Бабушка Надя сказала.

— Да?

— Сказала — это находится в недостойном месте.

— Недоступном!

— А, да. Ты недоступная, мама.

* * *

В саду сказали — придумать рассказ о своей маме. Придумать, продиктовать, а мама запишет. Странно, конечно — что там можно искренне придумать, если мама записывает.

Мы тянули до последнего. Но настал последний вечер, я села за компьютер, Ф лег на диван, стал болтать ногами и противно тянуть:

— Ну, пиши, пиши… моя мама — она такая… моя мама золотая…

Нет, говорю, друг мой, нет сил моих слушать эти гнусные песни. Человеческих слов хочу.

Он немедленно завопил: не знаю, не знаю, никаких слов не знаю, придумай сама, что хочешь, и пиши.

Ладно, говорю. Вот, пишу: моя мама маленькая и толстенькая как хоббит, ходит босиком.

Он в хохот, потом в крик, потом наконец стал сам сочинять. Примерно так:

— Мы с мамой как-то летали на Родос. Там столица тоже Родос. И мы ходили в замок Великого магистра. А в нем на полу — мозаика. Из кусочков таких картинка. Медуза Горгона — это женщина с волосами-змеями…

(Я печатаю и думаю — и к чему он клонит? женщина с волосами-змеями в рассказе про меня?)

— …ее победил Персей, но это было непросто. Нельзя было смотреть на Медузу! иначе превратишься в камень!

Я, осторожненько: Федь, и давай напишем вот что — это я узнал из греческих мифов, которые мы читали вместе с мамой.

Он, выныривая из мифа, небрежно: а, ну да, можно, ну давай.

Потом он рассказал, как мы ездили на Куликово поле, про Дмитрия Донского, Мамая, про Сергия Радонежского, заодно про Лавру, еще про Англию рассказал, про Леголенд, Тауэрский мост и Гринвич, про Суздаль — тут я еще могла как-то присоседиться. Но потом он начал говорить про скелет и большие берцовые кости.

Федь, говорю, давай лучше напишем, что мы еще с тобою читаем, что смотрим, что нам нравится.

Воодушевленно:

— Да! Можно! Пиши! Мы с мамой много смотрим мультиков и фильмов. Хороших. К примеру, нам очень понравился фильм про то, как Александр Невский топил ливонцев!

* * *

Пишет всякие слова и фразы, непременно пропуская в них букву Ы. Он ее знает, может написать, но в словах пропускает. И вот встаю утром, выхожу в большую комнату, а там на его мольберте крупно написано:

«С новм годом, мама! Улбайся!»

А через день поругались. И он в запальчивости кричит:

— Все, мама! Все! я больше не восхищаюсь тобой!

* * *

Приходит из сада в дурном настроении. Раздеваясь, нервно говорит:

— Я тебя п'ошу, не об'ащай на меня внимания.

Хорошо, говорю. Через десять минут он на кухне рассыпает сахар. Я дергаюсь, но, памятуя просьбу, внимания не обращаю, а только многозначительно вздыхаю, кошу глазом и развожу руками.

Ф, еще более нервно:

— Я же п'осил — не об'ащать внимания!

— А я и не обращаю!

— Ты сердито! А надо не об'ащать внимания — с доб'ым лицом!

В целом — формула хороших отношений.

* * *

Будучи больным, лежа в кровати, сказал:

— Мама, надо навести в доме порядок.

Хорошо, говорю, но только когда один человек все время наводит порядок — толку мало. Ты будешь следить за порядком?

— Буду следить.

— И как?

— Буду лежать на диване — и следить.

* * *

Вечером: спокойной-ночи-малыши, творог, умыться, пижаму, сказку. После этого я ухожу, Ф остается один, листает книжку недолго, потом засыпает. Так обычно.

А сегодня он ворочался, раз позвал («у меня царапина на ноге»), два позвал («где моя карта Бородино?»). Затих.

Вдруг топает. Пришел зареванный — плакал там в кровати, тихонечко. Со мной заплакал громко: «Там тишина! я скучаю в тишине! я по вам скучаю в тишине!»

Отвела его, рядом села. Лежит, всхлипывает. Такие слезы: если в одиночку — хуже нет, а если рядом кто, и жалеет — останавливаться не хочется.

Я вдруг вспомнила, как в детстве летом жила у бабушки с дедушкой, а мама оставалась работать. Я тогда скучала по маме очень. Днем-то еще ничего было, а вечерами накатывало. И Федьке рассказываю: как вечером ложилась в кресло свое раскладное и не могла заснуть. А дом прямо у леса стоял, сосны высокие, ветер их качает, и слышно, как они скрипят. А все спят, спят. А я лежу и боюсь — непонятно чего, словами не сказать. Одиночества, расставания, чего-то еще. Плачу тихонько.

Ф меня слушает, глаза красные, голос срывается:

— А потом? потом же ты домой приехала? к бабушке Наде?

Я говорю — приехала, конечно. Чтоб успокоить, добавляю (его всегда детали с жизнью примиряют): а мама — бабушка Надя — к моему приезду какао сварила и пирожков напекла.