Вениамин Додин - Беглецы

Миша посмеивался про себя над нами. Но мы–то с Ефимом Ильичем, — мы Соседову ведь не все и не до конца объяснили: кого именно и почему должен был он доставить в удерейскую глухомань. Не могли, не решались сразу объяснить. Ибо о них, о них сказано в Книге Книг:

И как радовался Господь, делая вам добро и умножая вас; так радоваться будет Господь, погубляя вас и истребляя вас, и извержены будете из земли, в которую ты идешь, чтобы овладеть ею…

/Второзаконие, 28, 63/.

Да, показалось ведь, что уже овладели! Спервоначалу не только показалось, — воистину, вроде овладели, взнуздав и пришпоря чужие народы. Тем печальнее, тем страшнее и трагичнее оказалось прозрение, лицезрение оглушительного краха еще одной из бесчисленных, из бесконечных рядов надежд–химер…

А тут, в Удерее, когда прикидывали, как лучше доставить людей путем не простым до Мотыгино, на конспирации зациклившись, решили даже командировать бывалого человека в Канск и там, по мере прибытия туда семей от Слуцкого, сразу отправлять их по одной или по две попутками, в каждом случае договариваясь с новыми шоферами. План этот Михаил Соседов забраковал по–шоферски: — Пошто кажный раз нову машину искать? Дело дробить, тянуть по зиме. Мы ить из Канска колонной идем, машин с полста, элиф боле. Поврозь–то по зимнику не пойдешь. Пушшай посыльный из Новосибирска собереть людей кабинов на двадцать, — это, элиф однех детишков, то враз шиссят штук! А мужиков с бабами — так сорок. Всего делов–то. И поедуть все разом. Шоферам сподручнея и ехать весялей. Без пассажиров зимой ваапче не язда — уснешь, элиф шпана всяка в кабину напросится, а от ей шкода. И в Канск никого спосылать не надоть. Сам прыму и рассажу. Тольки подгадать бы точно, ковда мы в Канск с металлом придем, чтоб не ждали. Ждать теперя морока одна — людям приткнуться недде. Зима жа!

Как сказал, так сделал. Слуцкий с Танненбаумом в своем Новосибирске подсуетились. И в Канске никто почти машин не ожидал долго. Обратный груз от Транссиба до Удереи по зимнему пути — продтовары в мешках и промтовары в ящиках /остальное завозится летом, в навигацию/. Потому ехавшим поверх груза особо неудобно не было. Скорости на зимниках черепашьи из–за страшенных, знаменитых в ту зиму, заносов. Перекур в редких поселках, где перекусить можно и обогреться впрок. У каждого шофера с собою телогрейка для езды, да полушубок с дохою на случай холодной ночевки или ЧП. Под дохою, да между мешками втроем спать — куда как удобно и тепло. И сами кое–что с собою поприхватывали в путь. В конце концов, не во время войны, и не немцы, татары или чечены–ингуши какие–нибудь, которым на сборы — сорок минут… И «с собою двадцать кг на рыло». Ну, а что стольких людей шоферня понабрала с собою, то дело это привычное, обыденное — ссыльных, да высланных, да вербованных возить. Сколько помнят они себя за баранкой на трассе той из Канска в Мотыгино, столько и возят эту братию подневольную да подконвойную — со стариками да с бабами и с ребятишками. Мужиков помоложе — тех отдельно везет конвой, да не в Удерею, а куда как дальше — в зоны на стройки, да на повал… Да и не забыли, и никогда не забудут шоферы, как их самих когда–то, — кого взрослыми уже, кого детишками малыми с мамками и братьями с сестрами, — волок конвой по этой же трассе… Потому вопросов у них к невеселым пассажирам и на этот раз не было. Да и закон тайги работал: не слышу, не знаю, не скажу…

Если и тут память не изменяет, было в том первом «Слуцком этапе» человек шестьдесят или чуть больше. Что помню точно — прикатило тогда одних только ребятишек лет до двенадцати–тринадцати сорок один человечек, так что явись к нам тогда сам раввин, многие отпраздновали бы свою Бармицву. Только вот не упомню чьей–то радости от этого. Да, радости не было, — радости спасения. Какая уж тут радость?

Отто Юлисович, когда по темному времени рассаживал малышей по кошевкам, глухо бросил: — Двадцать с лишком лет минуло. А все не уймутся никак. Не можится им без человечины… — Это он собственный свой 1929 года этап трехлетний вспомнил, когда вот так же вот, по ангарскому льду, только пешим порядком, в мороз, на ледяном хиусе подошел он с Николаем Николаевичем Адлербергом и с Ниной–младенцем на руках и с семьею–остатком к самому этому же месту — к Бельскому спуску на берегу. Только тогда не к концу еще, не к самому концу крестного своего пути, на котором впереди были еще невидимые ему муки и потери…

…Дети ехали в кабинах. Они не померзли, но остыли и простудились порядком. Еще и засиделись за четверо суток дороги. Со взрослыми было хуже — те позамерзали. Но не смертельно, а чтоб навсегда запомнилось. Однако, все вместе помогли нам понабрать сушняка на берегу и тут же развести костры. В их отсветах метались на экране высоченного заснеженного обрыва всполошенные тени людей, плотно обступивших огонь. Свет костров вырывал из мрака закованной льдом бескрайней равнины реки гряды торосов. Грани их сверкали миллионами осколков разбитых зеркал. Небо быстро опустилось и упало на нас — снежные тучи над кострами светились–полыхали совсем рядом. Казалось, их можно было трогать руками…

Незаметно быстро подоспел в котлах наваристый, остро пахнущий сытостью, жизнью наполненный борщ. Разлитый по котелкам дети, — не кормленные со времени бегства из дома суток по восемь — десять хлебали его жадно, торопясь, обжигаясь огненным мясом. Взрослых есть заставил мороз. Насытились. Согрелись. Можно было двигаться дальше. И только когда поднимались от костров, от тепла и еды несчастные эти люди, до меня дошел смысл новой их трагедии. Для бабушек и дедов, для матерей, многие из которых по–своему пережили ровно десятилетие назад исход самых близких им людей в лагеря, для них начинался их собственный путь в небытие. И то, что вместе с ними в этот путь шли их самые дорогие люди, превращал мрачную действительность ночных костров у стены обрыва, у бездны речного мрака в нескончаемую пытку сводящего с ума кошмара… Тогда я явственно вдруг почувствовал, что вместе с ними тоже схожу с ума… Состояние это длилось минуты, но казалось вечным. Возможно, потому оно сохранилось навсегда. Но не мог же я поддаться этому позорному в моем положении состоянию, когда десятки людей, стоявших передо мною и ожидающих моей помощи поймут, что и я сломался! Но пришло спасение — из мрака показались лошадиные морды, покрытые инеем, на свет потухающих костров выкатились кошевки с ворохами шуб… Голос Нины позвал: — Бен! Соберите детей…

Голос Нины снял тревогу. Просьба ее вернула меня к действию…

Если быть объективным до конца, с отголосками событий, связанных с советским вариантом «окончательного решения еврейской проблемы», я столкнулся задолго до предупреждения Слуцкого. Наслаждаясь вот уже более полутора лет одиночеством моей «бессрочной» ссылки в долине Удерея, укрытой от мира тысячекилометровыми пространствами тайги, я без помех и волнений слушал этот мир — очень внимательно и методично — по моей «Балтике» на 12–и вольтовых батареях. Ко времени, о котором идет речь, я конечно знал о «деле» Лозовского — Еврейского антифашистского комитета /ЕАК/. О предварившем его «Крымском деле» — февральской 1944 года провокации Михоэлса, Фефера и Эпштейна, когда они попросили товарища Сталина разрешить организацию Еврейской соцреспублики… на земле Крыма, еще теплой от только что согнанного с нее кремлевскими палачами Крымско–татарского народа, депортированного в Сибирь, на смерть. Знал я, конечно же, о реакции на это бесчеловечное «предложение» так называемой мировой общественности, в том числе, дружественных нам, евреям, народов повсюду, где дорешить нашу проблему пока не получилось.