Вениамин Додин - Беглецы

Вспомним, он и в 1945 году, после парада Победы, бросил эту мысль–приманку «молодым» — интересным…

Что же скажет генштабист Иссерсон теперь? Что: теперь мне ответит: — Помните, в конце «Золотого теленка»?: Ах, как плохо, — думал Александр Иванович, — плохо и страшно! Вдруг он сейчас меня задушит /…/ и отправит малой скоростью /…/ … А может, его… малой скоростью /…/, — подумал Александр Иванович /…/ Строго конфиденциально. А?…

…В те годы и потом, много позднее, я не раз возвращался к смущавшей меня мысли: разбирался ли до конца ангарский охотник с «почти что пятиклассным образованием, не получилось больше учиться — работать надо было, — мать на повале убило, а я в семье старшим остался», разбирался ли до конца, понимал ли Михаил Соседов то, что мы затеяли? Ведь в наших делах он был первой фигурой, на нем держалась наша попытка вырвать у правящих преступников несколько десятков человеческих жизней, уже включенных на убой. Преступники эти никому ничего не прощали и жестоко расправлялись с теми, кого считали способными сопротивляться. А мы ведь не просто сопротивлялись, — мы планы их пытались сломать! И то, что сейчас сделал Михаил Соседов, узнай они об этом, вызвало бы их немедленную реакцию. Не надо было нашего опыта, чтобы представить, как развернулась бы при этом судьба всех без исключения Соседовых, вечно виновных и без того потому только, что родились казаками в казачьем Забайкалье. Они вспомнили бы все — и беглых японцев, которым он жизнь спас вместе с Тычкиным и нами, и обреченных на мучительную смерть немцев, бежавших из страшной «Стрелки» и тоже спасенных участием Михаила. Вспомнили бы и ушедших из–под конвоя зэков–россиян на Петропавловском… Ну, а «за жидов» был бы с Михаилом особый разговор…

Иногда казалось — ни в чем Соседов не разбирался! Действовал потому, что характер имел неуемный, казачий, был трудягою и не мыслил без дела ни минуты. Конечно, потому еще действовал, что друг его Аркадий Тычкин пример ему подавал. А он, Михаил, еще на войне привык во всем подражать товарищу. Он мне как–то проговорился даже, что именно подражание во всем Тычкину его еще на фронте спасало — в это верил он, как в своего Николая–угодника.

Безусловно, человеком он был, казачий сын. И знал свое место воителя против зла, которое преследовало его почти что с самого рождения: чекисты на глазах его убили деда и отца. И напрасно палачи решили, что это им забудется. Миша и не забыл. Но месть своим мучителям обернул в спасение их жертв. Так он понял свое апостольство. И здесь он ничем не отличался от моей мамы. Ведь и мама «мстила» вселенскому злу вселенским же добром. Они не знали о существовании друг друга. Но действовали одинаково: пытались «хоть что–то» сделать для людей, попавших в беду. И вот это последнее — понимание того, что совершенно отличные друг от друга люди, разделенные расстоянием, неведением друг о друге и временем, в котором жили и творили добро, — вот это понимание постоянно поддерживало меня в моей деятельности, прибавляло сил, приносило ощущение счастья. Того самого счастья, которое возможно еще, быть может, полным растворением в матери–природе.

…Глядя в маленькие голубые глаза Миши, смотревшие в мир совершенно по–детски удивленно и открыто, можно было принять рассказанную выше версию мотивации его поступков. Но когда он непостижимым образом улавливал сиюминутную потребность в его участии и, ни слова никому не говоря, не задумываясь, брал на себя даже неожиданно возникшую работу /он все, что делал, считал работой, и тут уж поблажек не давал ни себе, ни нам!/, то всегда оказывалось: работа эта была важнейшей и именно сейчас; выполнить ее мог только он — охотник и солдат; и, наконец, результат работы был ему заранее известен и задачку свою решал «от ответа». Ох, не прост, совсем не прост был мой друг Михаил Соседов!

…К самому концу долгой декабрьской ночи — уже рассветало заметно, и, значит, было утра девятый час, — Отто Юлиусович подвел обоз с беглецами к дальней, примостившейся за густою рощей огромных заснеженных кедрачей избе на единственной — в три сруба — улочке прииска Тальского. Новая эта заимка пряталась в узком пространстве крутого склона Тальского массива и автомобильной дороги на Север. Тайга так замысловато укрыла склон от повершья хребта до самой террасы речки Удерей, что сама трасса не проглядывалась вовсе. Заимка была глуха. Две живущие здесь семьи родных братьев Фогелей добывали и тут же жгли известь. А старший сын одного из них, холостяк Вальтер, жег уголь. Его родители поставили себе большую пятистенную избу, тоже не малую стайку, в которой круглые сутки по зимнему времени пара тучных симментальских коров жевала сено, а куча поросят — турнепс и картошку. Над ними, на насестах, возилась куриная сотня, — доброе, большое хозяйство держали Фогели. Еще они держали кроличью ферму, и между кедрами и лиственницами летали у них голуби. На расчищенном от тайги огороде растили они картошку, турнепс и сахарную свеклу — четверо их мальчишек грызли ее вместо конфет. В густонавозных парниках выспевали у них огурцы, всякая столовая зелень. А когда на Раздольном угнездилась сосланная туда армянская семья журналистов Мадатьянов, Фогели обзавелись от них всякими полезными для стола травками. Хозяйка армянского огородного богатства Гаяне Амбарцумовна показала, как травку растить и дружба у них завязалась.

К тому утреннему часу собаки уже подняли всех Фогелей. И мы с Отто Юлиусовичем завели к дому три первые кошевки с беглецами. Застывших гостей быстро завели в дом. На всем многодневном пути, с того часа, когда они покинули собственные квартиры, до этого крохотного забытого Богом поселочка, беглецы ни разу не имели возможности не только по–настоящему обогреться и поесть, но просто помыть руки, ополоснуть лицо, лечь в постель и уснуть.

В пути детей можно было только как–то уберечь от холода и накормить. Всухомятку, конечно. Засыпали же в чем были и где сидели в машинах. Женщины на пути сюда страдали особенно.

…Но вот большая печка–каменка в разогретой бане растоплена, «баки» — бочки из–под солярки — наполнены кипятком…

Немного времени прошло — началась для гостей баня!, да такая, какой многие из них никогда не видали. Потом в доме, за столами, накрытыми извлеченными из сундуков «бабушкиными» скатертями, быть может даже сохраненными со времени собственного исхода из забытой напрочь Баварии, был то–ли завтрак, то–ли обед…

Новый, 1953–й год в избе старших Фогелей Марты Иоганновны и Хорста Августовича встречали семьи новосибирцев Рахлиных, Быковых, Шварцманов и Тевлиных. Марк Борисович Тевлин был в этой компании единственным главой семьи; с ним в путь отправилась его жена Наташа, ее мать Клара Ильинична, трое внучат–мальчишек от пяти до одиннадцати лет. Работающие мужчины, те же «главы семей», остались на своих местах в Новосибирске. Тевлин был терапевтом, работал в поликлинике при Сибстрине — инженерно–строительном институте. На его отъезде с этой первой группой настоял Слуцкий, который беседовал с каждым взрослым, напутствовал их…