Вениамин Додин - Беглецы

Было ясно, что этим ходом просители Крымской земли, в одночасье, поставили весь наш «представляемый» ими народ вне человеческих законов: после их письма Сталину с евреями теперь можно было делать все. В том числе, безусловно, в СССР и соцлагере. Вот это «все» и началось.

Понятно, «Балтику» пер я на себе по залитой водою осенней горной тайге 195I года без малого две с половиной сотни километров не затем, чтобы выискивать в ее коротковолновых диапазонах очередные художества профессиональных провокаторов, а потом отлавливать в эфире профессиональную же на них реакцию, часто не менее отвратительную. Потому за симфоническим концертом Венской оперы пропустил начало комментарий голосов о ходе «процесса» в Военной коллегии верхсуда по поминаемому делу «ЕАК — Лозовский». Но вслушавшись и тем испортив все наслаждение от прекрасной музыки, с удовольствием убедился: и наша госневинность мадам Жемчужина в октябре 1944 года, в понятном нетерпении, сама попыталась форсировать «крымский фактор» решения нашего вопроса, отправив через того же Михоэлса письмо своему брату в США. Забегая вперед, сообщу: через много лет я, тоже с удовольствием узнал из книги вполне состоявшегося профессионала, что «…как офицер разведки, я немедленно понял, что руководство «разрешило» ей написать это письмо с целью установить неформальный тайный канал связи с американскими сионистскими организациями. Я не мог представить себе, что Жемчужина способна написать такое письмо без соответствующей санкции.» Почему же «с удовольствием»? А потому: «…Я немедленно, — продолжает состоявшийся профессионал, — вспомнил о своих контактах с Гарриманом по поводу создания Еврейской республики в Крыму; из показаний Жемчужиной я понял, что зондаж с американскими представителями по этому вопросу осуществлялся не только через меня, но и по другим направлениям, в частности, через Михоэлса.» Добавим, — тоже профессионала. Иначе, как же он вместе с Жемчужиной умудрился употребить аж самого Судоплатова?!

…Весною 1944 года невероятной случайностью сумел я отослать Михоэлсу письмо с просьбой содействовать отправке меня на фронт. С просьбой без дураков, всерьез уговорив себя, что обращаюсь к единственно выделенному самой советской властью руководящему представителю моего народа. Других не назначили. Отослал, между прочим, из «глухого» штрафняка острова Котельный Новосибирского архипелага Ледовитого океана, острова, сидящего на карте в 1700 километрах севернее Магадана. «Характер» зоны, вид работ и предыдущие два «вышака» по приговорам трибуналов мою и товарищей судьбы–злодейки определили окончательно. Бояться чего–либо, надеяться на что–то было смешно. Но захотелось, вдруг, не стать без вести пропавшим. Такое вот скромное желание. И письмо ушло. С приложениями. В первом сообщал я моему представителю Михоэлсу, что за гневными речами в защиту уничтожаемых гитлеровцами европейских евреев есть смысл вступиться и за евреев, истребляемых советскими органами безопасности в глубоком тылу СССР. И послал списочек на 37 еврейских душ, расстрелянных на моих глазах только 7 декабря 1941 года и только доставленных на одной машине к месту экзекуции, на которой привезли в «овощехранилище» и меня, пацана. Машин же таких, из изоляторов одного Безымянлага НКВД СССР в сутки прибывало туда, к «месту», до пятнадцати–восемнадцати. А регулярные расстрелы начались сразу после 22 июня. Дополнил этот список именами полутора сотен иностранных подданных, там же расстрелянных. И ко всему перечисленному, чтобы хоть кто внимание на письмо обратил или даже прочел его, я еще один листик добавил — семь бед, один ответ! Прежние–то мои шесть писем–заявлений на фронт как в помойку кинутыми были…

Так ват, в листочке том сообщил я, что есть у меня в США большая родня. И она безусловно отзовется на еврейские проблемы, так успешно решаемые адресатом. И адресок приписал старый, Бостонский, года, верно, 1913–15. И никому из наших американцев неизвестный доселе адрес московский Бабушкин у Разгуляя — мы там жили с нею четыре года до моего ареста в 1940. Письмо ушло с чудесной оказией. Забыл я о нем. Тем более, и на него никто мне не ответил.

Однако. Тут снова вперед забегу. В самом конце 1954 года, возвратившись в Москву после 14 лет в нетях, узнаю: в мае 1944 посетил нашу разгуляевскую коммуналку неожиданный гость — некий Соссен, американский бригадный генерал, глава военной миссии… Не один — с Катуковым, обмывавшим свою первую звезду. И со свитой — офицерами Генштаба СССР. Спрашивал Бабушку. Интересовался моим адресом в Сибири. Я в это время был на Котельном острове. Бабушка — она в эвакуации мытарилась. Но старухи–соседки ответили союзнику — на всякий случай: Они все убитые… После первой нашей, с Ниной, поездки к родным в США, пишет мне вдогонку, в Москву, хранительница, семейной истории кузина моя из Нью—Йорка:

— Вспомнила! Весною 1944 искал вас в Сибири генерал Соссен, брат!

…Когда в самом конце 1942 года дядька мой, Тимоти Хенкен, тоже генерал, добился через тот же Генштаб свидания со мною на Безымянке под Куйбышевым! /Самарою/, советские коллеги–союзнички убедили его, что со мною ничего не случится и никуда меня из этого лагеря не отправят. А с братом моим Соссен'ом все было непонятно. И то, откуда он узнал адрес Бабушки? Ведь американцам известны были только, адреса старые, переставшие существовать после разгрома семьи нашей в 1929 году! А моему дядьке Тимоти, из–за нашего обоюдного волнения, я Бабушкин адрес оставить позабыл. Как совершенно, напрочь забыл о своем письме с Котельного. Всякий меня поймет, сидевший при Сталине, да в войну, и после двух сроков–довесков…

Еще раз вперед забегу. В конце июля 1993, уже в Израиле, звонят. Приглашают в Библиотеку Иерусалимского университета: там, мол, «письмишко ваше» экспонируется на выставке архивных документов Российской Федерации. Прибежал. На стенде — мое письмо! То самое, с острова Котельного! Как в старых морских повестях, бутылкой брошенное в отчаянии на волю волн Случая, 50 лет пролежало оно, проплавало в бумажных морях–океанах. Пересекло в плаваньи своем сотни судеб и событий. И приткнулось теперь вот в тихой заводи библиотечного холла к Иерусалимскому берегу. Как Ноев Ковчег после вселенского Потопа к подножию Арарата… Будто чувствовало: тут я где–то. И уже пора, пора!…

Что интересно: адресат — кто бы он ни был — а был он ЕАК, в его архиве нашлось письмо — на фронт меня не порекомендовал, расстрелянных евреев не помянул и имена их надежно похоронил в своих бумагах. А вот родню мою американскую по символическому адресу 1913 года «на деревню дедушке», которая за 30 лет многократно меняла места проживания, ЕАК эту родню за тридевять земель, в Новой Англии, разыскал моментально! И это — в США‑то! Где через 32 года примерно по тому же, «дедушкиному» адресу всемогущий Госдеп вкупе с вездесущим Красным Крестом искали тех же родных моих уже с помощью компьютерной системы ФБР пятьдесят месяцев! Где уж тут судоплатовским ребятам угнаться за «общественниками» из ЕАК! Которые, кстати, как только к родичам моим явились, так, сходу, приступили к установлению «неформального тайного канала связи» между ними и, естественно, собою. Но они ничего не знали о моем свидании с Тимоти Хенкен’ом под новый, 1943 год. Потому тотчас выставлены были не по–союзнически решительно. А Соссен улетел в СССР меня искать…