Вениамин Додин - Беглецы

Вместе с нами были за столом и Ольга с Мишей Соседовы. У них шел серьезный какой–то разговор с Тусей Львовной Шварцман; дней через десять Соседовы поручили ее с внуком, парнем лет десяти–двенадцати /кажется, его звали Володей/, их знакомому еще по Чинеулю летчику геологической авиации Коренкову. Он сумел вывезти ее с внуком, семью Рахлиных и Быковых на своем «ЛИ-2» в Туру. Там у Зиновия Быкова работали в геологической экспедиции то ли родичи, то ли бывшие однополчане–татары из Москвы. В 1970 году, на праздновании 25–и летия Победы Зиновий Соломонович был в Москве, разыскал меня…

… С остальными беглецами мы с Отто Юлиусовичем двинулись дальше еще на четырех кошевках. Очень торопились: Симаранов своей «властью» разрешил взять на двое суток сразу столько лошадей только «под слово» Кринке — точного до педантизма человека. Их надо было вернуть в транспортный цех утром следующего дня. Потому часа через три пути на Север по накатанному снежнику мы подошли к «верхней», что идет по «больничной стороне» Центрального прииска расчищенной дороге. И еще через час спустились по ней к давно заброшенному зимовью у ручья Чембуглы.

Никак, никак не могли мы при свете подняться на эту самую «больничную» горку. Боялись выдать себя и беглецов. Потому подгадали подойти к зимовью в темени. Зимовье было в этот час не самым лучшим, не самым уютным местом на земле. Но мы постарались — законопатили, забили мхом все щели и прорехи в его рассохшихся бревенчатых стенах, мхом же устлали–утеплили давно пришедшее в негодность перекрытие. Крыши над срубом и вовсе не было, но зимою она не нужна: перекрытие сохранит тепло.

Место, где приткнулось зимовье, было прекрасно! Даже теперь, зимою. Возможно, особенно зимою. Неглубокая падь окружена была красноствольным сосновым бором. Светлые основания мачтовой прямизны деревьев отливали блёклым золотом. Красные повершия стволов, укрытые плотной зеленью пушистой хвои были списаны, будто, со сказочных полотен Билибина. Снежные шапки деревьев, и вправду, уводили в сказку. Хотелось, чтобы несчастные люди, которых мы привезли сюда, в этот прекрасный мир древней не тронутой человеком природы, в этот немыслимо светлый мир девственно чистого снега, в кипени которого, словно в медленном волшебном танце, парят над белизною и ее глубокими сине–фиолетовыми тенями танцовщицы–ели… Одна другой краше. Одна другой изящнее. И над всею этой несказанной прелестью — беспредельная голубизна, наполненная солнцем!

Чудак–человек, — я не спал еще и эту ночь, и до полдня не вздремнул — все искал времени, настроения у моих гостей, — чтобы улучив момент, показать им красоту мира, в который они вот сейчас вступают, пусть не по доброй воле, пусть безо всякой радости. Красоту края, где сам я нашел неожиданно, не предполагая, душевный покой, преодолев тяжелейший барьер отчуждения психологического от представлений, с которыми человек входит в новую свою тюрьму — ссылку навечно. И теперь я стремился раскрыть моим гостям, беглецам новосибирским, все то, что сам я испытал при встрече с Природой, в одночасье излечившей все мои тюремно–ссылочные комплексы, которые пожирают в эти часы их собственные души.

Я старался уловить их настроение, поймать миг хотя бы случайного интереса — не восхищения, нет! — просто интереса к тем картинам природы, что открываются здесь, в тайге Енисейского Кряжа за каждым поворотом тропы, за каждым деревом… К картинам их нового дома, врачующим и умиротворяющим даже самую истерзанную, самую наглухо захлопнувшуюся: душу человеческую… Не улавливал…

Не улавливал — не мог уловить, потому как совсем иные мысли–чудища копились у этих несчастных; совсем о другом, совсем о другом думали они, враз — и снова, как в начале войны, потерявшие все на свете, но не в войну, с ее мгновенным развалом устоявшейся жизни, а в самое что ни на есть мирное время!, будь оно трижды проклято! И теперь не по собственной ли воле /?/ пришедшие сюда в немыслимо чужую глушь — в снежную морозную тюрьму, из которой, быть может, один выход — в те… мифические бараки без торцовых стен в амурском устье, на казнь…

Тот самый случай, когда «святая наивность» лепит из тебя самого безжалостного палача.

…Oтто Юлиусович отвел лошадей с кошевками на конный двор и сразу вернулся. К вечерним сумеркам в кругом укрытом теперь старом зимовьи затопили печки из тех же соляровых бочек. Сразу стало тепло. Но в этой части прибывших были обмороженные. Когда совсем стемнело на больших одноконных розвальнях подъехали Леонард и Нина. За две ездки они отправили шесть больших семей в дом Акцыновых. Но и дом был большим. Туда попали Ольга Евгеньевна Кричевская с четырьмя внучками и стариками Цигельманами /врачами пенсионерами/ и отцом ее мужа Бориса, моего коллеги — военного строителя, тоже оставшегося в своей части. Оказались у Акцыновых и Шур Юлия Моисеевна с тремя своими внуками — мальчиком лет восьми и девочками–близнецами четырнадцати лет. Разместились и Женя Хаютина, химик войсковой части, с очень больным мальчиком. У него была врожденная почечная недостаточность. Но дружившие с Женей Цигельманы всегда помогали им в трудные времена. Как я узнал, Цигельманы пустились в свой тяжкий путь /им обоим было далеко за семьдесят/, чтобы быть рядом с Хаютиными, — с Ромиком.

Дом Акцыновых, правду сказать, изначально жилым не был. А была старая–престарая баня, давно брошенная и потому порядком разрушенная. Стояла она почти у самого края удерейского обрыва — на самом речном яру. Река летом открыто, а зимою тайно, подо льдом, подмывала и подмывала берег под банею, слизывала–сгладывала его помаленьку. К тому времени, когда Акцыновы оставили Центральный и перевелись–переехали в Мотыгино к Ангаре, Удерей сжевал все–таки последние дециметры берега у бани, и в один прекрасный день она, уже пустая и бездыханная, обрушилась, наконец, в желтые воды «районной» речки.

А тогда? Огромное, метров в сотню квадратов помещение было Аркадием и Людмилой Акцыновыми быстро отремонтировано, приведено… пусть в полужилое состояние. Чтобы как–то начать в нем жить и перезимовать в холодные десять месяцев, они сперва выгородили горницу, где спали и ели, и где с ними жили их дочь и сын. Потом отгородили мастерскую–студию, где поставили свободно два огромных мольберта…

Ко времени начала нашей одиссеи с беглецами вся оставшаяся часть бани тоже была утеплена — но теперь уже с помощью всех нас — искренних ценителей таланта этих двух удивительных художников. Наконец, мы сложили новую печь и устроили двойные, на лагерный манер нары, где всегда места были заняты многочисленными гостями, не дававшими теперь покоя очень добрым хозяевам. Гости нары приняли — им всем не один год пришлось ночевать на этом самом известном в России снаряде для спанья и бесед под гитару.