Вениамин Додин - Навстречу солнцу

Он глядел мимо глаз внимательно.

А позднее чуть — за столом -

допросил, жуя обстоятельно,

про «Дела» мои, … костолом…

В завершении, навалив вагонами

Апокалипсисов вороха,

он взмахнул крылами–погонами

и… рванул на доклад в «Верха»…

… Где было мне знать, что в эти самые часы Колокол моей Судьбы отбил склянки. Потому, устав от гостей, спать улёгся, благо по часам было уже скоро вставать. Сверчки, успокоившись, снова завели песни. И тотчас Волчина мой поскрёбся снаружи. Израстая, он последнее время тосковал сильно: пару искал. Да только где она здесь — пара эта? В таких дебрях, да в таких немыслимых снегах… Вот и мечется он из дома в тайгу, из тайги — в дом. И после полутора лет в бегах снова я ему вроде мамки…

Накинув доху, выхожу к нему. Зову в избу — не идёт. Кладу руку ему на голову. Под ласкою он замирает, прикрыв глаза.

А ведь волк…

Постояли так малость. Он голову опустил, поджал «полено». Ушел…

Я снова улёгся. Засыпая, «читал'' - будто написанные на чём–то, стихи, что Толя Клещенко в последний приход ко мне оставил загодя, слушая — уже сквозь сон — пронзительно–жалобный, с присвистом, вой близкой пурги…

Я сплю… Не песней колыбельной -

Разбойным свистом за окном

Мороз — из детских сказок гном

Баюкает меня, метельный…

Печальных песен февраля

Тоска и грусть неодолимы,

И в снах моих иные зимы

С волненьем вспоминаю я:

Лыжню по насту снеговому

В саду Нескучном; на горе

Седые липы в серебре;

И в сумерках дорогу к дому -

Вечерних улиц суету,

Цветные блики светофоров;

И дом, и смех, и звон приборов,

И ужин, тающий во рту…

От роскоши далекой этой

Отставлен я давным–давно.

Чай заменяющий вино,

И стол, застеленный газетой -

Что ни серей и ни рыжей -

Теперь милы. Довольный малым,

Я разучился арсеналом

Десертных вилок и ножей

Пожалуй, пользоваться ныне…

В мой «юбилей» очередной,

Под ветра свист и вьюги вой

Шепчу во сне: о младшем сыне

Не плачь, моя Святая Мать.

Вкусивший хлеб с водой и солью,

Сродненный с горечью и болью

Твой сын научен понимать

Жизнь, не похожую на сказки.

«Библиотечки Золотой».

И украшать ее мечтой

О счастье материнской ласки…

… Только уснул — собаки разбудили!…

Кого снова несёт? Ко мне, по–доброму–то, гости раз в год приходят.

По лаю — весёлому, радостному — свой кто–то. Раздул угли в каменке, «летучую мышь» засветил. Вышел с нею в воющую метельную стужу. Меж тесно сбитых стволов лиственниц, — схлёстывающиеся с моими, — черно–белые лайки Тычкина — знаменитый и надёжный его «хедер»;… Погодя немного, из чёрной тьмы непроглядного подлеска вихрями вынеслись–вылетели на свет Аркашины «Сивки—Бурки» — да прямо на меня! На фонарь! И как всегда… будто на что налетели — враз присев передо мною под аркашиными жесткими вожжами и поднявшись на дыбки, как в сказке: «став передо мной, как лист перед травой»!…

В кошеве, на развале шуб, медвежьей полостью окутанный кто–то лежал. Неяркий, трепетный отсвет «мыши» выхватил в распахе необъятного ворота отсвет… оренбургской шали… Женщина?!…

Я поднял фонарь…Увидал смутный рисунок провалов глазниц, — бликов света в них не было… Или зрение моё, вдруг, помутилось?… Только молотками сердце заколотилось, заметалось, стиснулось болью… Горло перехватило… Рука выпустила что–то — это фонарь выпал, нырнул в снег… Потух… И тьма взрывом сгустилась шибче ещё… Только — сквозь наледь — мутный проблеск из окошка…

— Ты чо, парень.? — Тычкинским голосом пугающе громыхнула тайга…

— Ты чо? — Слышным чуть эхом будто переспросила голосом Тычкина:… — Ты часом не свихнулси? — снова его голос… из избы уже… — Фонарь вот утерял!… Засвети чё нить!… Я жа маму тибе привёз…

* * *

… Где–то я уже писал: никогда никому не рассказывал, что мы с нею пережили, встретившись у избы моей в ту декабрьскую ночь после четвертьвековой разлуки. И не расскажу никогда. Кому интересно — пусть вспомнит поэта:

«… Они всю жизнь друг друга ожидали.

А встретившись, друг друга не узнали…»

… Её такое нежданно–счастливое появление в моей жизни в зимовье у Вечного Ключа должно было наполнить наши дни и ночи радостью узнавания.

… Медленно движется в тайге время. Тайга спешки не терпит. Потому, переживая заново нашу с мамой жизнь, мне казалось, что время бесконечно. И что тихие наши разговоры — монологи о прожитом будут вечны и никогда отныне не кончатся. Главное, — и о том не только вслух, при маме, но и про себя подумать нельзя, чтоб не сглазить — что это и есть наше с нею заработанное нами счастье…

Но что–то его все же, сглазило.

Недели две, а то и три, спустя, — это я точно не помню, — заговорив со мною о своих ушедших друзьях, и помянув Александра Васильевича Колчака, мама, вдруг, — без присловий и вступлений, — сказала:

— Нам с тобою, сын, навестить надо Анну Васильевну…

О Тимирёвой наслышан я был от Бабушки, хорошо её знавшей. Бабушка рассказывала мне об этой милой, застенчивой и очень открытой женщине, ставшей, однажды, любовью, сподвижником и другом адмирала. Другом верным, верность которой проверена была, не только её «самоарестом». Когда, предавшие его чехи продали его за часть золотого запаса «группе захвата» в Нижнеудинске. И она явилась в ЧК чтобы, как ей представлялось, быть рядом с любимым человеком пусть в камере смертника. Не только… Не только… Но, главным образом, 35–ю годами непрерывных арестов с тюрьмами, зонами лагерей, глухоманью ссылок…

Страшная судьба выпала Анне Васильевне. И всё — за несколько месяцев счастья с её, и только её, Колчаком, — героем её мечтаний, грёз и солдатского быта. За эфемерную надежду пусть на кратенькую, пусть с любыми последствиями, тихую жизнь вдвоём…

«… Мы уедем в Японию… Я уже попросил отставки…», говорил он ей. «Да, да, в Японию!«… «Мне временно надо побыть в стороне, собраться с мыслями… Анна, я не шучу, кроме вашей поддержки, мне действительно ничего не нужно!… Запереться где–нибудь на краю земли… и заниматься наукой, одной только наукой. Если б вы знали, Анна Васильевна, сколько драгоценного материала накопилось у меня после моих северных экспедиций, всё описать, жизни не хватит!».

И, спохватившись, «одной лишь снисходительной усмешкой перечеркнул сказанное ИЗВЕЧНЫМ:

— Но если не я, не такие, как я, тогда кто же?»

Он чувствовал! Он знал! Он уверен был!: «если не он, если не такие, как он…»

«Петух» времени не прокукарекал — под большевистский нож пошла страна, которую хотел он уберечь от смуты; под пули в затылок ушли сами большевики; сошли в расстрельные подвалы прибывшие за адмиралом в Нижнеудинск чекисты; в голову организатора разбоя вошел, сокрушая, ледоруб; танки ворвались на площади чешских городов, на полстолетия остановив историю «Жемчужины Богемии» и сломав жизнь миллионов ее граждан.