Вениамин Додин - Навстречу солнцу

«Утопивший утоплен будет! Закон Возмездия…»

Великий Человек. И Великий Учёный.

И она рядом с ним… в тридцатипятилетней каторге…

И «нам с тобою навестить нужно Анну Васильевну».

… Легко сказать: «навестить». Тимирёва — в Енисейской ссылке. До городка по одноименной реке, — если напрямки, сквозь тайгу и горы, — километров четыреста. Не расстояние, вроде. Для Сибири тем более. Только… это будет уже другой район края. А выход за границу «моего», Удерейского района, — : арест, суд, 25 лет каторжных лагерей — сам в предупреждении расписывался!

… Надежда на порядочность Гриши Зенина; оправдалась: он настоящий и смелый друг! Сказал только:

— Смотри, парень, — права не имею без приказа края командировать тебя в Енисейск; попадёшься, мне тебя вынимать из петли несподручно… Ладно! С Богом… И переспросил только, — с Аркашей побежите?

— С кем ещё–то? —

— Тогда лады. Маме привет…

И к утру всё ж таки соорудил про всякий случай собственную, своим только понятную подорожную ксиву…

Посоветовав–приказав гнать не по старому продснабовскому санному пути по вдоль Ангары через Стрелку и там по Енисею… А напрямки — по целику, без дороги — меньше любопытных…

430 километров, без заезжих и зимовий в пути, «пробежали» аркашиными чудо Сивками—Бурками меньше чем за четверо суток. Ночевали у костров–складней — мама на кошеве в дохах. Мы с Аркашей на лапнике в дохах тоже. А складень костёр — это из расколотых «по–вдоль» и притёртых, горящих не шибко, лесин, до которого друг мой был большим мастером.

С Анной. Васильевной встреча была тяжкой: неподъёмного горя за множество лет с часа расставанья её с любимым и единственным поднакопились горы! И разом выплакать пережитое не получалось. Да и днём сегодняшним она не жила — вся была с Александром Васильевичем в Никко, — что примерно в 120 километрах севернее Токио /Теперь это центр Никко Национального парка/.

«Александр Васильевич увёз меня в Никко, в горы /там и вулкан одноимённый!/. Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все в белом, с циновками–постелями за плечами. Тут я поняла, что значит — возьми одр свой и ходи: одр — это просто циновка. Везде бамбуковые водопроводы на весу, всюду шелест струящейся воды. Александр Васильевич смеялся: «Мы удалились под сень струй…»

… Хорошо–то как, — жил–был Человек Володя Максимов, друг по вечной памяти о двух любящих людях, по моему какому–никакому знанию о них, друг из–за того, что вот уже более шестидесяти лет будучи в твёрдой памяти и растущем уважении к этим несчастным людям, храню в себе их образы, и даже пытаюсь рассказывать неравнодушным в своей истории о их судьбах.

Да, хорошо, что был–жил Володя Максимов, оставивший повесть об Анне и Александре «Заглянуть в бездну». В бездну, а бездна, — она рядом была! В марте 1917 года Анна Васильевна отправила шестилетнего Славика к маме своей на Северный Кавказ, в Кисловодск… И всё… И всё…

Больше она мальчика не видела. Никогда.

А в 1947 году начальник конвоя Бородин Иван, человек добрый, «признается» ей… Но пусть о том скажет Володя Максимов, но только не я. Не я.

«Ровно через тридцать лет сердобольный вертухай на Карагандинском лагпункте расскажет ей, как ссученные урки забивали сына её насмерть в лагерной бане, как кричал он и рвался из–под их звериного нахрапа, как с номерной биркой на ноге сброшен был в общую яму за зоной, и она горько пожалеет тогда, что не сгинул он в самом начале…»

С того часа, когда узнал в неуютной светёлке Анны Васильевны в Енисейске о судьбе её Ростислава, о судьбе её потерянного сына, силился гнать от себя страшную мысль: ведь судьба её, это и мамы судьба. И моя — тоже. Я потерял её пятилетним младенцем и давным–давно забыл бы и её саму, и лицо её, не сохрани Бабушка маминых изображений и не напоминая постоянно о маме. А мама оберегала память обо мне еженощной молитвой о спасении нас с братом, и представляя меня ребенком, — таким, каким видела на хранимом папой снимке, сделанном в 1929 году их другом Наппельбаумом. Ещё она «знала» меня по фотографии 1937 года, привезенной всё тою же Бабушкой — прабабкой моей — к ней, на Колыму (ЯКОБЫ!), когда сорвалась туда по «делу» своего племянника Юрия Розенфельда, сердцем рвясь и предчувствуя даже, что свидится с мамой.

Её Степаныч; организовал, выдернув меня из Таганки.

… Но не радость узнавания раскрылась нам с мамою, а мука попыток хотя бы вспомнить друг друга. Сколько времени было уворовано у нас с нею на ту казнь… Сколько душевных сил, и без того выпотрошенных из нас судьбою. Однако… Однако… Спокойное течение жизни в зимовье, мир вокруг, и даже визиты Волчины, вносившего в пропахшее травами и напоённое смолистым теплом наше прибежище дух звериного отторжения от людей — будто все они исчезли, — всё, всё это утихомирило наши взорванные внезапным свиданием души…

И то, что мы были одни, и никто не мог мешать нам, спасло нас. Как и молчание тайги, обступившей нас и остерегающей медленно обретаемый нами покой. Ещё день, ещё ночь, — цепочка ночей и дней, вместе проведенных, приближали нас друг к другу. И, однажды, мы оба проснулись с ощущением, — успели слава Богу, проснуться и ощутить, — что мы — мать и сын…

Каким же это было счастьем!

Радостью полнились дни и ночи нашей двухмесячной близости, ничем тогда ещё не омрачаемой, созерцанием друг друга, спокойными — впервые во взрослой жизни моей — разговорами с мамою. Рассказами о жизни, — о тех её важных, единственных и неповторимых фрагментах, которые нельзя, которые грех было упустить и не передать их заступающему её сыну. Вот, в одну из ночей, сидя в постели напротив раскалённой каменки, опершись о подушки у стены и завернувшись в доху, вспомнила мама о таком же уютном, «как твой», домике у «Русской деревни» в Нагасаки.

… — Дом стоял в чудесном саду — совершенно японском, — по пейзажу, по духу, по мастерству, по дотошности, с которой его создавали, — так рассказывала хозяйка Мирои–тян, племянница какого–то военного, говорили даже адмирала! Тогда работали мы сутками, меняя друг друга в операционной для получасовой «отлёжки» пластом на татами в какой–нибудь палате.

Наша Вторая Тихоокеанская эскадра была уничтожена. Десятки тысяч раненых моряков, подобранных победителями, ожидали днями и ночами врачей, совершенно обессиленных изнуряющим стоянием над месивом из костей, из плоти, из крови… Ужас! Я не просто не высыпалась, я галлюцинировалась сном, думала только о сне, но когда падала на циновку сон не приходил…

Получалось, что выбирались мы «домой», к Мирои–тян, не чаще раза в неделю. И только там я засыпала каким–то дёрганным, не дающим успокоиться, сном–обмороком…