Вениамин Додин - Навстречу солнцу

Но эти эстакады в четыре, пять,… восемь ярусов! Они страшны, они превращают пейзаж японских городов в нечто подобное «страшилкам» кино, предлагающим зрителю взглянуть на будущее планеты Земля и на своё в нём насекомское существование… Страшно… Слава Богу, эстакады эти — не везде. В новых районах мегаполисов транспортные коммуникации загнаны под землю или проложены в глубоких желобах, тонущих в зелени…

Но домик Иосие–тян — его очень жаль, как жаль хозяйку, «которая живёт в доме, в котором жила мама и который теперь посетил я…»

Быть может, угнетающее соседство рычащей выхлопами тысяч машин эстакады неприятно ещё и потому, что… совершенно удивительный человек — японец со старинных фресок времён Минамото, и он же — великий японский телеоператор, друг Акахито Кейсуки Табата, — не сводит с моего лица объектива телекамеры, а ещё двое его ассистентов снимают меня с «передвигающихся» точек. Снимают круглые сутки. Снимают, когда сплю; когда иду в сауну — и в сауне снимают: делают «Большой Фильм», который должна видеть «вся Япония»! Они снимают, а я начинаю под их непрестанным вниманием сходить с ума… И их постоянный совет: «успокоиться и не обращать внимания» превращается в «наоборот»: становлюсь постепенно человеком из старинных анекдотов, которому советуют, во избежание возможных неприятностей, ни в коем случае не думать о красной заднице павиана…

Знал бы, что они теперь ежегодно на три месяца будут приезжать сюда в Израиль, и снимать нас здесь, и всюду, куда мы с Ниною будем выезжать! А пока были тихие долгие, — до утренней зари, — вечера, которые Эйшио дарил нам рассказами о только ему известной Японии.

Но, однажды, на веранде своего токийского дома, он обратился к Нине с вопросом: а. что, если она расскажет о своей и семьи своей жизни в Сибири?

Трудно решиться рассказывать о событиях многолетней давности. Ещё труднее «вспоминать» их, когда ты была во младенчестве. И знаешь о них по рассказам тогда, таких же, как ты, только чуть старше.

Родители молчали. Не хотели травмировать нашу психику. Тем более озлоблять нашу память. Кроме того, в семье не приняты были излишние эмоции при упоминании о том, что постигло нас. Это был «дурной тон». Потому почти всё, что я знаю о судьбе моей семьи до моего рождения и до времени, когда сама стала понимать происходящее, узнала от моих повзрослевших дядек — младших братьев папы.

Уже взрослой, когда давно не стало мамы, отец позволил мне прочесть её записки — они были продолжением известного «Дневника женщин-Адлербергов», начатого в конце 90–х гг., XVIII в. Слава Богу, язык его был мне так же родным. И я могла читать его. В моём рассказе мне придётся использовать записи мамы — заимствовать детали этапа и быта на прииске. Без драматизма, противопоказанного нам.

Сама я, вырастая, никогда никаких дневников не вела. И, ещё не знакомая с Давидом Самойловичем Самойловым — настоящая фамилия его Кауфман — с будущим нашим другом, — знала, что «В двадцатом веке дневники /не пишутся, и ни строки/ потомкам не оставят. /Наш век ни спор, ни разговор /ни заговор, ни оговор/ записывать не станет…»/

Уж и не знаю, что случилось бы с оставшимися после 1881 года; в России Адлербергами. Множество полегло их в Гражданской войне. Не меньше — на Первой мировой, — 36 покойников было в поминальном списке, отданном дядей бабушки клиру храма Богоявления, что в Елохове в Москве, к осени 1916, когда податель его граф Николай Николаевич вернулся в Россию отмучась в лагерях для интернированных. Впереди был 1917–й. Полномочному послу — «Министру» при Баварском дворе, — ему было предложено войти в состав коллегии комиссариата иностранных дел РСФСР. Он отказался. Чичерин посоветовал ему «исчезнуть».

Николай Николаевич исчез в житомирщину, на фольварк своего бывшего вестового, немецкого колониста из екатерининских меннонитов. С собой взял он, «что осталось», — племянницу /бабушку мою/ и её десятилетнюю дочь — мою маму.

Я же сказал тогда: что с живыми случится — до Фени мне. Перед мёртвыми стыдно!

…7 декабря 1941 года в Смышляевке под Самарой расстреляны 34 моих соседа по камере Центрального изолятора БЕЗЫМЯНЛАГа. 34 еврея, о которых знаю только, что они были евреями и своего еврейства не предали.

Вот их имена: Фридман Наум Моисеевич, кузнец из Рославля;

Шкляш… из Хжанува;

Фербер… из Бенжзина;

Гиббман Макс Моисеевич;

Зинке Эзра Израилевич;

Глински Генрих Исроэл;

Зеликман Павел Исаакович, рав из Иркутска;

Быков Григорий Наумович;

Беленький Иосиф;

Вилькин Макс Иосифович;

Пориц;

Умнов;

Сохер /Израиль?/;

Заславский;

Дворкин Леонид Григорьевич, рав из Хиславичей;

Шляпинтох Яков Шлоймович;

Белкин Игорь Соломонович;

Хавкин Израиль Эльевич;

Межеричер Эрнст Григорьевич;

Бахрах Яков Исаакович;

Бершадский Илья Ильич;

Гнедин Илья Абрамович;

Вайнштейн;

Шахтман /Шехтман/ Исаак;

Агурский Миша /Григорьевич?/;

Цалюк Моисей Львович;

Соломон Гирш Самуилович;

Слуцкер Абрам Эммануилович;

Гликман Хаим Залманович;

Ривкин Самуил, рав из Шахт;

Быков Константин Моисеевич;

Цукерман /Карл?/;

Краснер Игорь;

Речицивер.

34 еврея из 22–й камеры, 34 еврея из одного только изолятора, которых в БЕЗЫМЯНЛАГе было все 32, и о которых я и сообщил Соломону Михоэлсу весной 1944 года. 34 еврея из более миллиона /вчитайтесь в само письмо!/, согнанных отступлением Красной армии с территорий Восточной Европы, оккупированных ею в 1939–1941 гг. И расстрелянных в БЕЗЫМЯНЛАГе.

Где было мне, тогда «зафитилённому» зэку с «Бунге» на Новосибирских островах, знать, что библейской значимости — почти по Иисусу Навину — массовые казни евреев в нашей стране валились на Гитлера, превращая его из хулиганствующего погромщика–юдофоба в мировой значимости фигуру первой звёздной величины! Наши интересанты–прагматики, отлично зная что творят, масштабностью нацистских акций против евреев начали прикрывать воистину чудовищные преступления большевистско–комиссарского и сталинского режимов против народов России. И, надо должное им отдать, преуспели на час. На какое–то время увели в тень кремлёвского «мужикоборца» и его предтеч, истребивших треть населения только скогтённой ими страны.

И увенчав лаврами Главного Жидобоя Европы /своего «оппонента»/ и, конечно, сняв пенку с этого варева, все те же наши интересанты возвели таки Гитлера на пьедестал ПЕРВОГО ЧЕЛОВЕКА XX столетия!

А совесть? Пусть не совесть — этика! Где они? Но уже сказано было, — пусть не классиками: «Какой может быть в этот момент Козлевич?»

Все это понял я значительно позднее. Если точно, — через 47 лет. В святом, естественно, городе Иерусалиме, добравшись наконец до самой–самой Главной Синагоги планеты, расположенной на столичной улице Кинг Джордж. Понял, естественно, в смысле окончательно, когда на понимании моём была подвешена государственная печать, исполнена подпись и даже кляксою удостоверены все перечисленные реквизиты этой козлевичеаны…