Вениамин Додин - Бакинский этап

Конечно, им еврей–каперанг, ну, прокурор наш, сообщил, что мы здесь все — «взятые по месту работы» в трюмах! Это тебе ясно? И Ивойлов рвется — требует очной ставки, что, мол, при нас говорил товарищу комиссару, как нехорошо у отправлявших получилось, что теперь никак емкости от этапа не освободить! Этот Раппопорт изматерился об комиссара. И мудак этот «второго рангу», обосравшись, требует нас допросить: не забыл, мент, что разговор Ивойлова был, чтобы «баржи притопить»… И если выйдет наше подтверждение, он тогда борова притопит как пить дать! Не хуже, как они людей на Востоке в баржах топили бессчетно…

— Пусть топят друг друга. Без нас.

— Это Пошто: «без нас»? Или за эти дни, когда Бугаенко с Куприсом, а сперва Захарок Женя дохнули, Ивойлов с комиссаром людьми сделалися? Или не они Львовича и Стаковера казнили?!

— Плющихина?! И Абрашку?!

— Их…Когда карателей пригнали… Мне Раппопорт бумагу предъявил, когда сообщал, что «свержения или подрыва» по «пятьдесят восьмой, пункт один» и «вооруженного восстания», там, по «пятьдесят восьмой, пункт два» нам не предъявит. А из нашей бригады, сказал, Стаковеру и Плющихину — покойникам — теперь и сам Господь Бог эти статьи не пришьёт, не током что оперы безымянлаговские, за которыми они оставлены числиться… Конечно, Бог Троицу любит. Но, думаю, этот Раппопорт–прокурор нас от той статьи с пунктами уберёг, — спасибо ему. И мне, по третьему разу, а тебе по четвёртому их уже не ломанётся…

Еще через пару суток, после очных ставок с боровом и комиссаром, нас всех переправили в плавбазовскую тюрьму Приволжского Военного округа! БЕЗЫМЯНЛАГУ не отдали! Возможно, — это только мое предположение, — на такое неординарное решение повлияло впечатление юристов Волжской Военной Флотилии от знакомства с нашим бывшим теперь начальством — Ивойловым и комиссаром Петровым. Плакало оно навзрыд, когда одному доказали, не без нашей помощи, что именно «он требовал притопить бесценную для фронта и даже для товарища Сталина! тару под горючее». А другому всё ж таки предъявили кинодокумент и протоколы, уже освященные предварительно Главной Военной прокуратурой СССР. Напрямую «обвиняющие руководство Безымянлага в преступном отношении к стратегическому воинскому имуществу»! (Не к замученным в баржах солдатам и пленным, — нет, — а к загаженным емкостям)

Следствие окончилось. С комиссара и борова, вроде, содрали погоны. Раппопорта флотское ведомство, — точно, — представило к контр–адмиральскому званию (Узнал о том году в 1956–м. О чём узнал тогда же, в 1944–м, — нас отвели в тень событий на красноглинском взлобке и спрятали от НКВД.

Андрюса Куприса, Васыля Бугаенка, Ваню Московкина и Евгена Захарка похоронили на кладбище Флотилии в Кряже, а не в крысиных штабелях с трехмесячными каникулами до весны, когда оттает земля. А трупы замученных в Бакинском этапе — перетерая в пульпу — начали выкидывать в Великую Русскую Реку. Увеличив ими без того безразмерный Список без вести пропавших.

По сей день множества из них еще ждут дети их и внуки… А кто–то помнит ёмкости, загаженные «дерьмом». Только никто и никогда уже не ужаснется, не возмутится содеянным…

…Камеры гарнизонной тюрьмы забиты были плотно. Нас завели в «больничную». В ней припухал–блаженствовал только один сиделец — скелетоподобный невысокий человек неопределенного возраста с ввалившимися, старчески линялыми глазами и снежно белой щетиной на голове и на лице… Тот самый, — по рассказу офицера на палубе, — который один и выжил на первой барже… Значит, все же, нас, свидетелей, придерживают, вместе сбивают — расползтись не дают…Примета «добрая»!

Когда мы разместились на нарах, человек первым делом попросил поесть. Мы выгребли ему все наши запасы еды. Он съел немного. Аккуратно подобрал и кинул крошки в рот. Сложил остатки в чистенькую тряпицу. Уложил в сумочку из–под противогаза. Наклоняясь, напился из унитаза. Залез к себе на матрац. Прислонился спиною к стене и замер, неотрывно глядя на дверь.

— Вам еды мало, — спросил Йорик, — вы голодны?

— Хватает, спасибо… Не голодный я — боюсь чего–то… Слабый…

— Чего не ложишься? — Степан спросил, укладываясь.

— Нельзя: вдруг хлеборезка подожгётся? Спасать тогда… Все спать будут, а я укараулю, — утречком–то все к хлебушку потянетеся!

— Звать тебя как?

— Генералов.

— А имя?

— Митя.

— А отчество?

— Вот… Никак не упомню… Вертится вот здеся гдей–то, а никак не ухватается…

— Правда, Митя, что людей в трюмах с самого начала заперли — проволокой закрутили?… И ни разу не открывали люков?

— Правда.

— А как же ты?

— Я?… Я — никак. Я в каюте на палубе. Только под утро в гальюне запирали… А ночью спать не давали — сильничали, как бабу…

— Ты у них переводчиком? Они, что, — по–русски не кумекали?

— Не. Не могли по–русскому. Элиф не хотели. У их, сперва, на нашей барже конвойным старшиной русский был. Он с зибаржанцами по–ихнему болботал. Пропал потом. В Астрахане. Тёзка мне — Митя. Хороший был… Пропал.

— Может, убили?

— Не знаю. Могли убить, — он с имями цапалси сильно.

— А почему цапался?

— Оне хлебушко и селёдку — пайковые — торговать надумали. Помрут, значить, которые в трюмах. И весь хлебушко ихний. И сельдь. А старшой ругательствовал сильно, потому как нисколько — ни хлебушка, ни рыбки не имелося. Не оказалося никаких питателнах пунктав нигде. Он и ругательствовал. Обман, говорил. Грозился… Пропал.

— Какой же обман? Ведь они должны были быть — пункты эти?

— Должны. А не было их. Не понимаешь?

— Не понимаю.

— Вот и я тоже. Только, коне–ешна, кто–то в Азибаржане ли, или в России нажилися на нашем хлебушке и на рыбке за столькое время.

— А чего столько тянулись — восемь месяцев?!

— Буксирав нет. Из–за них и стояли по месяцам. Нет буксирав.

— Не боялся, что они тебя, свидетеля, к твоим рыбкам отправят?

— Не. Апосля того, что в трюмах, не. Боялси, что запрут, когда сбегать будуть. И стану я погибать в гальюне жалезном под солнушком. Как те…

— И убежать не мог?

— Ку–уды! Я и плыть–то не обучен!

— Митя! Неужели за весь путь — с марта — никто–никто на баржи не поднимался — не интересовался никто? Начальство какое–нибудь?

— Пошто? Приходили. В Дербенте. И в Астрахане. Конвой водку ставил, закуску. Сидели. Ели. Пили… — Я имям потолмачу — всё больше: «друг!», да «ещё по одной!». Вся проверка. Всё… А вот как у Черного Яру немец двое баржей утопил с «Мессеров», никто боле до Сызране не являлся.

— Ну, а с буксиров?

— Не приходили. Конец с тросом закинут на баржу. Конвой конец примет. За кнехт трос зацепит. Все. Молчком — на барже–то «запретзона!» И «огонь — без предупреждения!» Раз тольки, под Черным Яром, когда две баржи утопли, матросик один с бронекатера интересовался: что за баржи и почему от нас дух такой чижолый? Я и успей сказать ему про трюма. Так он: — Дед! ты мне ничего не говорил, я не слыхал, — незнакомые мы!