Вениамин Додин - Бакинский этап

— А как же люди в трюмах?

— Никак. Померли. Постукалися сперва. Покричали, конечно. Померли. Ни еды им, ни питья, ни подышать. Конвой говорили: люди — мусор! Ни продать их в России, ни пользовать как баб нельзя — больные все и слабые. Хоть и молодые. Как я. Я ведь тоже молодой: — мне годов двадцать три всего. А говорят «дед». Сносился…

Двух живых «пассажиров» с третьей баржи держали в теплом карцере. Много позднее говорилось: чтобы не имели контактов с Генераловым, — не сговорились чтобы — «преступники из преступников»! О чем только? Но дока по части разведки Франта–красавец, уломав медсестру, ночным часом добрался–таки до отшельников. И пока коридорный вертухай любезничал с медициной, успел с ними переговорить. Узнал, что один из них — из Баку. Гуревич Илья. Преподаватель техникума. Другой — из Дербентской партии — комбат–танкист из окруженцев Иван Парнышков (Погодя его мобилизовали матросом на флотилию). Все конвоиры на их барже были русскими. В пути, оказывается, эта кодла оформляла… «Боевые листки»! Еще в Дербенте крикнули в люк: — Кто грамотный и умеет красками?… В трюме оставались еще живые зэки, — висели на скобах да друг на друге под люком, ловили воздух у жалюзей — дышать….Эти двое вызвались. Успели. Их — наверх. Остальных посбивали прикладами со скоб… И люк по–новой замотали. Эти двое отлежались на воздухе, откормились хлебом и остатками ухи от стола «благодетелей». Ожили. Их тоже, как Митю, запирали в гальюне. Дали доски на дыру. Сунули бланки «листков», карандаши. Так, на «партработе», выжили они все месяцы пути. Тоже рассказали, как под Чёрным Яром «Мессера» затопили две их баржи. И чуть было не накрыли ещё три. Из них одна с пленными немцами. Их, говорили, было тысяч пять. Немцев, прежде чем в баржи покидать, раздели догола. Боялись побега, если фашист, по–новой, попрёт к Волге. Как раз, как двум баржам потонуть, перед ними разбомбили фашисты — или она сама на мину наскочила — нефтеналивную посудину «Тарлык», или вроде того, — Франта слово это, название баржи, передать не смог… И река горела по–страшному! Некоторые из ихних барж жарилися на том огне суток двое или трое. А их посудина отстоялась таки по–над берегом. Но, всё одно, краска на бортах и на надстройках сгорела. А сами они, с конвоем заодно, макались в Волге, в водичке, которая погорячее, чем в бане, была! Да макались–то — смехота — на верёвках, привязанные!… Вообще, рассказывают, с конца весны, кто только там на минах ли, или бомбами с «мессеров» не подрывался. Хотя, в основном, отстаивались. То, вроде, протраливания ожидали. То буксиров, которых давно не было. И потому ждали их как манны небесной. Тут, как раз, — они рассказали, — в самую юбилейную ночь на 22 июня, — попали они под настоящую, всамделишную бомбёжку. Немцев налетело видимо–невидимо! И ну Саратов долбать! Сперва нефтесклады и авиазавод. Их конвой, и вертухаи с барж, что стояли рядом, тут же рванули на берег, в город — на поромысел, — грабить… А немцы тем временем, накрыв заводы, запалили сам город. Горело, будто когда леса полыхают верховым огнём! Пламя — до неба! Взрывы — сплошным грохотом! Зенитки по–бешенному лупят с обоих берегов! На голову осколки снарядные горохом сыплются! А они — рассказывают — как собаки, на цепи, «браслетами» к поручням прикованные, рвутся, как белухи орут, руками да досками с гальюна головы прикрывают… Было бы то не с ними, говорят, один бы смех был…

И вот, рассказывают, город горит! Бомбы рвутся сплошным грохотом. «Мессера» пикируют с воем и рёвом — видно их как в кино, пожаром освещенных! Батареи грохочут впустую — хоть бы одного фашиста сбили. А мы рвёмся на «браслетах», орём, бесимся, и… болеем — говорят — за наших, требуем, чтобы они немца сбили, фашиста!… И невдомёк нам, говорят, что «наши» — это те, что в трюмах догнивают. И еще, может, которые сейчас в «Мессерах» сидят и бомбы в саратовские заводы нацеливают!… А все остальные — кругом на сотни вёрст — самые лютые нам враги, подонки, которым никакого дела до нас, — что в трюмах, конечно, — нет!… Это ведь, подумать только, какими нелюдями могут оказаться советские, распромать их, «люди»!

Меж тем, баржи — а их стояло вокруг, с месяц как подошедших, числом семь — как прожекторами были пожарами освещенные! Немцу бы их сжечь. Он же за плавсредствами на Волге год как гоняется! Так нет! Вроде, понимает, ЧТО в них. Просвистит над нами… Всё. Чудно! К утру пожаров в городе не убавилося. Немцы ушли. А ихние вертухаи вернулись с узлами и тремя девками. Девок до ночи драли беспощадно. В узлах что было — поделили. Тут, рассказали, бабы эти, протрезвев, — их перед каждым сеансом вином подкачивали, — схватилися: почему–й–то воняет от вас, зверей азербайджанских, так мрачно? Ну, комсомольцы наши пообиделися, рассказывают. И, как засумерничало, поскидывали ****ей в Волгу, как Стенька Разин царевну. И только бабы в воде оторались, немцы тут как тут! Снова стали долбить авиазавод. И, видно, додолбили его окончательно: пламя над ним страшенное, взрывы фейерверками, грохотание… Страшно! А вертухаи ихние, рассказали, снова в город намылилися. Только вернулись не все: немцы их проредили… Такой ночи, какая была с 22–го на 23–е июня в Саратове, мы нигде более не видали, — говорили. Она нам, ночка та, запомнится…

…Франтишек Каунитц, чешский разведчик, передавая нам сумбурный рассказ Гуревича и Парнышкова, был не в себе. Он не понимал, как можно весело трепаться о событиях в Саратове — пусть горевшем огнём из–за бомбёжек, и не обмолвиться словом о ТОМ, что, сперва, билось и кричало под железной палубой их баржи, что исходило стоном и умирало страшной медленной мучительной смертью?…

…Можно, оказалось! Можно!…

— Они же чёкнутые! Не понимаешь, что ли? — Сказал Степан. — Митя — по–своему. Эти тоже. Можно ли после всего в своём уме быть? Я решил тоже, что нельзя. Мне бы тогда Машиной Времени перенестись на тринадцать лет вперёд. На «разбирательство» «по факту» «Бакинского этапа» в ЦК не моей партии. Тогда, осенью 1956 года, вызван был свидетелем бывший в 1943 командующим Волжской Военной Флотилией, — и вот уже почти третий год как адмирал, — Юрий Александрович Пантелеев. Он сказал, улыбаясь широко и дружески: — Ну не было же другой возможности, кроме как мониторами! Ты же сам видел, что ТАМ было! Сам в этом дерьме купался… А ты говоришь… Война, она, брат, не такое ещё выкаблучивала! А ведь в 56–м Пантелеев чёкнутым не был. Он только–только откомандовал Тихоокеанским Флотом!… …А Франта всё рассказывал. В Саратове стояли не один месяц, — говорили. Буксиров не давали. Возможно, потому, что караван больно вонял. И речное начальство всё понимало. А конвой всё митинговал, гадал всё: будет в следующем отстое питательный пункт? Может всё–таки будет, и тогда отвалится ему хлеба тысячами тонн! И рыбы! Измышлял всё, — говорили, — что с эдакой горою хлебушка сделать?! Народ южный, коммерческий. И никак он в толк не возьмёт, что на этот хлеб и рыбку хозяева давно нашлись. Верно, прежде, чем конвой своих зэков в баржи по скидывал. Иначе, как всю эту аферу понимать? А задумана она, говорили, гениально! Товарищи и от зэков Кавказ освободили, и, точно, гору хлеба списали на покойников. А он сейчас — по двести двадцать ре буханочка! Вот так вот. Ещё, сказали, не нагрянь с проверкой у Сталинграда катерщики с Волжской Флотилии, — и им бы, двоим, да тому Генералову с первой, не жить, — свидетели же! Ясно видать: в деле этом замешана власть. Конвой только приказы выполнял. Потому на всех баржах, прежде чем сбежать, солдаты шестерок стреляли. И вот этих бы троих тоже бы прикончили, но им подфартило: ночью подошел с двумя бронекатерами флагман Флотилии «Волга». Высадили десантников, и те с баржей уже не отходили никуда до Жигулей, — до самой Глинки. Замполит ихний заставил конвой колючку раскрутить на заложках. И что? Ничего! Поглядели в люка. Поматерились. Поблевали, натурально. Конечно, повязали конвой тою же проволокой. Отволокли на катер. Кинули куда–то в трюм. По–новой матерились, когда, обратно, люка задраивали: видишь, тару им засрали! Потом позавернулись в воротники, ушами от треухов рты и носы позаслоняли. Все. А про тех, что в трюмах сгнили — ни полслова!… Надо ж так!