Вениамин Додин - Бакинский этап

С месяц на нас шла звериной злобы атака! Причём,… наших! И каждый кидался дружбой и родством с мерзавцами. Каждый угрожал расправой и карой. А Михаил Михайлович Файнблат, — тот размахивал перед лицом Раппопорта пистолетом и вопил, что «лично сам доложит товарищу Сталину и сам шлёпнет зазнавшегося… жида /!/".

Илья Соломонович, глубоко переживший волжскую трагедию, смолчал. Но, обойдя нежелание властей заниматься «этапом из Баку», решил наказать всех виновников беспримерного преступления — прямых и к о с в е н н ы х. Человек высочайшей порядочности, веривший, что самый скверный закон справедливей самого замечательного беззакония, он арестовывает и привлекает к уголовной ответственности и всех без исключения доброхотов–ходатаев, «имевших наглость не заметить массового убийства людей в трюмах барж». И на Особом Присутствии Трибунала Волжской Военной флотилии добивается их расстрела!

«Людей бессовестных, — повторял он древних, — должны судить люди бездушные!

Он–то, тридцать лет разматывавший «хозяйственные» преступления, — отлавливая и наказывая мошенников, беззастенчиво обиравших народ, — он–то знал свою «клиентуру». И верхом цинизма, подлостью, оценивал «глубокомысленные» изыски наших «мудрецов», что, дескать, «для возбуждения юдофобства нет нужды в конкретных реальных поводах», что, мол, «вина наша обусловлена самим фактом нашего существования», потому «незачем нам оправдываться перед юдофобами». Словом, «грабь, хаверим, не оглядываясь на них — всё одно мы у них виноватые!» Логика состоявшихся воров…

То же «Хлебное дело». Лишь только в изощрённом уме могло оно возникнуть! Сделать дело на банальном этапе начисто обобранных государством зэков. И походя, ради наживы или её призрака, погубить тысячи жизней… Ведь это чудо, что они не догадались ещё и трупы утилизировать. Не из страха перед Верховным — в пульпу. А… на мыло, например — продукт дефицитный по военному времени… Что–то беспокоило Раппопорта в связи с таким оборотом дела…

…Между тем, монолог прокурора из головы не выходил. И даже после того, как его содержание передал я тоже ошеломлённым ребятам, всерьёз его не принимал. Ну, не мог, не должен был прокурор говорить такое. Но тогда… с какою же целью он это затеял? Ведь сам же пришел. Сам произнёс дикий спич… Конечно, что–то всё же за этой комедией есть… Вопросы, вопросы… И все — без ответа…

Даже через 13 лет, уже в Москве, когда я вплотную занимался событиями у Волги, ни одного ответа на свои вопросы не получил, хотя успел встретиться с Александром Евгеньевичем Головановым — моим «полярным лётчиком», и что–то понял. Но не узнал.

Ответ нежданно «нашелся» в США. Когда мы с супругой моей гостили там в 1977 году, встретился я с некой Галиной Исааковной Белой—Мак'Кинли. Дальняя родственница Максима Максимовича Литвинова, она работала в МИД, затем в ООН. В Нью—Йорке второй раз вышла замуж и жила с супругом в Майами. Адрес её, «на всякий случай», подсунул мне всё тот же милый Минкин Моисей Саулович. Так вот, Галя Мак'Кинли, на минуточку, родная сестра Иды Волынской, оказалась «в курсе». Рассказала: наша с Раппопортом встреча в тюрьме, — вообще, всё, что было связано со мной и с моими товарищами, — инициатива Иды Исааковны. Но… под негласным патронажем вашего «полярного лётчика». Её терзало решение Голованова отправить вас на «Бунге» (КотельныЙ. Она понимала, что оно вызвано его несколько идиллическими воспоминаниями: «прилетели, выпили, закусили, улетели!», его ностальгическими озарениями, что вам выйдут боком. Потому была против.

Илья Соломонович идеалистом не был. Он понимал, что ваш «лётчик», несомненно, пекущийся о вашей судьбе и обладающий для её решения всеми возможностями, тем не менее, посылает всех вас «на почти что гибель!». Но тот ответил ему, что «гибель, безо всяких «почти что» ожидает оглоедов в Куйбышеве!», задержи нас Раппопорт ещё чуть–чуть у себя. И Илья сдался… Он очень переживал, очень: Ида рассказала ему о вашей маме, о вас: она же свидетельницей была вашей жизни в лагере… И в его глазах вы превратились в фигуру харизматическую: он разглядел в вас сопротивляющегося еврея! Не липового «сиониста», какими забита Америка, не кликушу — «отказника», вымогающего израильский спецпенсион, а действительно сопротивляющегося преступной власти еврея–гражданина. Его удивившая всех кто его знал жестокость в отношении участников «Хлебного дела», даже второстепенных, — реакция на его оценку вас — антипода подонков! Он рассказал, что намекнул вам об уготованной им судьбе. И вы, будто, санкционировали его решение… Так?

Может быть, и так. У великих и у подонков нет нации.

…Шесть суток мёрзли мы в нетопленом бараке «флотской» пересылки в Липягах—Мордовских, у Волги к югу от Куйбышева. Загорали на… двухкилограммовых пайках и весьма бацилльной баланде из флотской больнички. Выожной ночью под новый, 1944–й год, разместили нас в купе пустого, новенького совершенно, вагонзака. И с невиданным комфортом, каким–то сложным маршрутом, — минуя обязательные знакомые нам и не знакомые пересылки центральной и Северной России, — примчали до Архангельска. По пути наращивая мясо на наши кости невиданно сытным харчем.

На сортировочной у Северной Двины, прямо из вагона, — и здесь обойдя ещё одну, последнюю, пересылку, — нас увезли на аэродром Полярной авиации. Сутки держали в жарком, как в парной, ангаре. Приодели в тёплое бельё и носки, во фланелевые рубахи, в суконные брюки и в давно забытые пышные шерстяные свитера. Наконец, выдали меховые порты, бараньи полушубки и унты из собачьих шкур. Напялили меховые ушанки и рукавицы. Навалили в солдатские мешки «сухой паёк» — продуктов на десять–пятнадцать дней. И сразу подвели к стоявшему на взлётной полосе и прогревавшему свои четыре движка грузовому борту. Перед трапом прочли, посмеиваясь, конвойный акафист про «шаг влево, шаг вправо». Сказали подниматься. По вихлючей лесенке мы взобрались в люк и гуськом вползли в показавшееся циклопически огромным самолётное чрево. Носовая часть заполнена была аккуратно сложенными в штабельки ящичками с какими–то приборами. Вплотную к ним, на сложенных стопками полосатых матрацах, уютно устроился экипаж военных моряков. Подводников, если судить по нашивкам. Поодаль от них, почти в хвосте самолёта, у переборки с дверцами в гальюнами расположились на таких же матрацах одинаково с нами одетые пассажиры. Они тоже лежали, развалясь вальяжно, на таких же матрацах. Нас пригласили к ним. Мы подошли. Тут, будто играючи, дядьки в лётных меховушках накинули нам на запястья правых рук по «браслету» на длинной, метра по два, будто собачьей, цепке…

— Чтобы развернуться в гальюне, и там — для маневра, — объяснили.