Вениамин Додин - Бакинский этап

Через год, тоже в марте, — скандалом, учинённым вернувшимся к жизни и поднявшимся с койки Алексахиным своему партайгеноссе — соратнику и «другу» Никите Сергеевичу Хрущёву, — перед нами — и только лишь перед нами — извинились /кто? когда? где? — осталось государственной тайной/. К этому времени я был уже аспирантом Института Академии Строительства и Архитектуры. Его руководство пригласило меня возглавить лабораторию Крайнего Севера. Потому, счастливо прожив год в одном из самых прекрасных уголков Планеты, родив там дочь и, попутно, приобретя трамплин в «социалистическое общество», мы возвратились в столицу к нашим старикам, навстречу нашей беспокойной судьбе.

Восстановленный на Алтае текст рассказа «Бакинский этап», подлинник и копии которого отмела у меня московская милиция в марте 1957–го года, я немедля запустил в «Самиздат» и в зарубежные правовые организации. А осенью того же 1958 года, в США, передал в Библиотеку Конгресса, предварительно посвятив в подробности ужаса на Волге нашего доброго гения из Абилина Дуайта Эйзенхауэра.

Не надо думать, что я не понимал, чем закончится наша с Иваном Павловичем попытка «восстановить справедливость» в инстанции, которая до 1956 года тридцать восемь лет обрушивала на распятую и насилуемую ею несчастную страну каннибальские репрессии, кары да казни. И сам ни при каких обстоятельствах и близко бы не подошел к Большому дому на Новой площади. Но… Милейший Иван Павлович! Он был непередаваемо прекрасен в глубоком убеждении, что именно там, в Центральном комитете его родной партии, нам следует добиваться справедливости!…

Молодым инженером–строителем, выпускником МВТУ, путями неведомыми оказался он ещё и в помощниках секретаря Бауманского районного, а затем и Московского городского комитета партии Хрущёва. И даже «дружил домами» со своим партайгеноссе и шефом. Это никоим образом не помешало Алексахину отмантулить 20 лет Колымы и ссылки в Приангарьи, где мы в 1951 и подружились. За пять месяцев до ХХ съезда его привезли в Москву и привели к Никите Сергеевичу. Тот обнял его. Облобызал. Вместе с ним всплакнул горючими слезами. И подкинул Ивану Павловичу самую клёвую синекуру — помощником председателя комиссии по реабилитации бывших чекистов–коммунистов под патронажем товарища Шверника Николая Михайловича. Николай Михайлович тоже облобызал Алексахина. И спихнул на него сектор этой лавочки, — Комиссию по реабилитации большевиков, — снова и только! — содержащихся в Особом №1 «Минеральном /!/ лагере МВД СССР» с центром в городе Инта Коми АССР и в Особом №6 «Речном лагере МВД СССР» в Воркуте, организованных приказом МВД № 00219 от 28 февраля 1948 года. Где уж тут не воспылать любовью к репрессированному человечеству и не кинуться восстанавливать справедливость! Потому Иван Павлович, поняв случившееся как доброе знамение, ринулся в бой за спасение тех, кто сидел по каторжным лагерям. Но, как мы знаем, не забывал про невинно погибших. Он был честным и порядочным человеком. Он был даже поэтом! Никогда не забуду его стихотворения, в котором он — весь сам. Сочинил он этот шедевр ещё на Колыме, в колхозной кузне, где под началом пропойцы — вольного кузнеца — ковал гвозди:

«… Цепями рабства

я прикован к мрачному горну.

И в мире политического ****ства

подчиняюсь всякому говну…»

Он очень гордился этим стихом. Но верил в свою партию. И по моей к нему любви, подбил меня на провальную аферу с «Бакинским этапом»…

Прошло ещё 44 года. К этому времени, превратившись теперь уже в восьмидесятидвухлетнего ребёнка, он продолжал мотаться по Москве, организовывал митинги–сходки политкаторжан. Собирал заседания активистов из давно выживших из ума по преклонному возрасту бывших сидельцев. Выбивал в инстанциях пенсии, льготы и жильё для инвалидов из реабилитированных. И прикармливал зимою дома, а летом на даче, разнесчастных полусумасшедших старух бацилой из своей кремлевки и на свою пенсию… При этом он не хотел замечать, что первыми у его гуманитарных кормушек всегда и всенепременно оказывались бывшие оперы–костоломы, профессиональные исполнители смертных приговоров, попки–алкаши и всякая прочая шушера из «органов», прежде других освобождённая своим родным правительством. И оправдывался: — Не считая отсидки, они же свой век в зонах отмотали!

В те дни было мне не до совершенно уже стариковских алексахинских благоглупостей: я заканчивал последние расчёты по адаптационным режимам развёртывания инженерных подразделений моего «Спасения» в условиях высоких широт и высокогорья. Спитак, Никарагуа и Колумбия показали давно втолковываемую мною в светлые головы моих коллег по Организации необходимость создания особой поведенческой системы наших медицинских мобильных подразделений. А в лаборатории всё ещё продолжался изнурительнейший марафон решения задач, трёхмерность которых начинала меня, старика, сводить — вот так же вот, как Ивана Павловича — с ума!

Потому с превеликим удовольствием, с лёгкой руки Рады Никитишны Аджубей, отложив математику, накропал очередной рассказ «Волчина» — эдакую почти что пастораль о моей жизни с моим волком «в дебрях Енисейского Кряжа». Рассказ о счастливой, — именно, о счастливой жизни именно с волком! Мне кажется, и она сама, и зав. отделом редакции милейший Вадим Семёнович Тюрин, ныне покойный, поняли меня. И вздохнув хором, опубликовали и ЭТОТ мой рассказ /как делали всегда, на протяжении без малого тридцати лет нашего сотрудничества/ в апрельском, 1990, номере.

Что же, по крайней мере, два миллиона семьсот тысяч подписчиков и покупателей «Науки и жизни» /а может даже еще и все члены их семей/ рассказ прочтут. И тоже поймут, и даже согласятся, что хорошо в нашей замечательной стране вот так вот, как автор, жить с волком…

Только отнёс «Волчину» на Мясницкую, в журнал, — звонок редактора издания «МЫ» Тамары Алексеевны Александровой:

— Вениамин Залманович! Очень срочно! К тяжелейшей теме: «Чернобыль и советские дети» /!?/, нужен рассказ о жизни американских детей, но… без «Чернобыля». А? Напишите!»

— Но у меня нет времени, — отбиваюсь, не пугая её вознёю вокруг меня: она ещё и редактор «Ведомостей Верховного Совета СССР»!

— Найдите время! Ну, пожалуйста!…

И в мартовском номере, «экспрессом», пошел мой рассказ «Буржуйские дети», — кощунственный на фоне страшной беды 26 апреля 1986 года…

Между тем, занимаясь своими чекистами, Алексахин не забывал и о «Бакинском этапе» и напоминал мне о необходимости, несмотря ни на что, заставить власти раскрыть «преступление века». Для чего постоянно следил за «розою» политических ветров, раздувавших тогда гнилое рядно имперских парусов. Полную бесполезность своего подвижничества этот дон Кихот понял лишь тогда, когда крахом окончились все его почти полувековые попытки заставить советское общество почтить память миллионов казнённых сограждан хотя бы самым скромным памятником.