Вениамин Додин - Бакинский этап

В самом конце 1937 года, когда увидал, что берут людей бессчётно — из вольных ли, из бывших ли кулаков — всех берут, задумался. Судят, смотрю, безо всякого суда, как на Гражданской. Да срока объявляют страшенные, а через раз и вовсе «вышака» дают. И придумал спасение, или люди подсказали — не помню. Продал я мужикам пару хомутов казённых, что сам стачал на конном дворе. Подставился старшему конюху. Он и настучи на меня. По 162–й, часть 1–я, попал я таким путём в КАРГОПОЛЬ-ЛАГ на три годочка всего–то. С бесконвойным режимом, как малосрочник. Тогда уже и «червонец» малым сроком считался. Время такое наступило. Кругом «враги народа». А я, значит, теперь вор обыкновенный — «социально–близкий элемент», друг народа. Свой, браток. Посадили меня в январе тридцать восьмого. А в декабре, когда Берия наркомом сделался, — вместо Ежова, — стали таких «друзей», как я, близких, тысячами на волю выгонять. Готовили, видно, места под щуку.

Мне–то свобода ни к чему, концом жизни она оборотится тогда. Ищут же! Мне лагерь с конным двором нужен — лучшей доли не надо. Там анкет писать не требуется, документы никто не спрашивает.

Что делать? Снова хомутами торговать? Так ведь могут по закону за соцсобственность к стенке поставить — рецидив же! Нет! Напился я впервой и, пьяный, отлупил десятника; по–человечески, конечно, без вредительства, хоть и гадом он был беспримерным — девчоночек ссыльных насиловал.

Конечно, законвоировали меня, в зоне оставили, и под амнистию я не попал. При конях своих остался. Рад был.

В январе сорок первого года снова маета: сроку конец. Выгонят — что делать буду? Анкету же писать! Но не выгнали совсем — вольным оставили при своём деле. С временным паспортом.

Война…

В тот день всех немцев из ссыльных в зоны загнали. И меня с ними вместе — толмачом вроде…

И завёлся я: как же, думаю, старшина флотский, дизелист на катерах — и тут, в тылу, вилами да языком махаю! Не быть этому! На фронт! Тогда многие переполошились — на фронт!

Местность вокруг всех зон знакомая, народу эвакуированного понагнали — не протолкнуться. Ушел я тихо–мирно из зоны. А в Перми, на толкучке, взяли меня в облаве и — на сборный пункт. Так все делали, кто на фронт хотел. И знали все об этом.

Попал я в команду, приставили к коням, в обоз. Без доверия, значит. Ладно, с доверием, без доверия — воюем, старшина!

До Куйбышева ещё не доехали, накрыли ребята ночью двоих солдат в нашем вагоне: по–немецки разговаривали, шептались. Драка, конечно: «Фашисты! Бей гадов!» И бить начали по–страшному. Ну, я‑то что, не человек совсем? Как смолчу, на нарах лёжа, когда людей невинных казнят? Не драка же — убийство. Теплушка–то с конями, с сеном; значит, вилы у всех. Полез разнимать. Мне: «И ты с ними, гад? Бей и его!» Я за вилы — и мне вилами. Успел дверь откатить, но выпрыгнул уже не сам — «помогли». Подобрали меня обходчик с дорожным мастером. Утром ручной дрезиной доставили в железнодорожную больницу. Морда ободрана до костей. Зубов спереди и сбоку восемь штук как не бывало. Рука левая вывихнута. Левая нога сломлена, в двух местах, и кость голенная торчит из–под кожи, на ладонь вылезла. Отправили в госпиталь в Кинель. Как ни плохо мне было, сообразил: молчать надо. Молчал. Месяца через полтора опер приходил, для порядка. Документы–то были исправные. Настоящие солдатские. Только на имя не моё. Он протокол составил, с тем и отвалил. Ещё я с месяц пролежал. Кости вроде срослися. Опухоль на плече спала. Морда заросла. Отправили меня на завод, здесь же, в Кинеле. На костылях. Недельки через две ушел я оттуда по–тихому, с костылями–то.

Обидно было очень, что на фронт не попал. Думал: провоюю на фронте, медаль получу. Или орден. Дадут краткосрочный — домой. Тогда приеду в Поти, к начальству: так, мол, и так — явился бывший флотский старшина, а теперь… ну, командир какой–никакой и кавалер. Разыщу Капитона — пусть видит, что не напрасно жизнью он рисковал, мне благодействуя. Ещё и потому такие дитячьи мысли приходили, что такую же ахинею в газетах читал, и потому ещё, что я снова бояться стал, но уже не за себя, — за Капитона. А когда думал о таком будущем, забывал ночь на проклятом буксире, страх, забывал даже, что воевать надо идти со своим настоящим именем, с фамилией своей отцовой. Не для памятника на могилке — какие там, на фронте, памятники. И не чтобы похоронка в настоящий дом пришла — дома–то никакого у меня нет. Сталин о том позаботился. Но чтобы знать–понимать, кто ты таков есть на самом деле. В кого пулю посылаешь смертную. За кого бьёшься.

И, правда, за кого мне было воевать? За «родину», которой я был чужим, «врагом лютым», потому, что тоже по–немецки умел? За «Сталина», который в меня случаем промахнулся? Или, напротив, за «Гитлера», потому что тоже понимает немецкий? Так Гитлер — он же с кунаком своим Сталиным, в меня стреляя воровски, тоже чуть–чуть не попал! Я ведь никак забыть не мог: встретил Сталин гостей с яхты, будто давно дружных, как вчера рассталися…

Ладно, мир они поделили. Договорилися по–хорошему изничтожить паразитов, от евреев освободиться, чтобы дать Земле отдохнуть и отдышаться от нечисти… Так они договаривалися… Я тогда, на буксире, слышал их разговор. Конечно, про политику много не понял — с моим–то немецким из колонии… Но всё равно — шутка ли, — Сталин с Гитлером сговаривались!

Сложилось у них — дружба. Согласие во всём. Тогда, на буксире, много чего умного поминалось. Подумал даже — дело они говорят. Особенно, про дрянь человеческую, которую начисто искоренят. Дряни–то, — эвона сколь её поразвелося! Просто так её не расчистить. И без них от неё не избавиться… Только почему же и меня — в дрянь? И меня — на мушку?!

И на тебе — драка промеж них. Война! Непонятно было сперва — как же так? Землю поделили по–хорошему. Шутили: — «Паразитов — на туки и в компостные ямы позакладывать!» Но правильно всё! Законно! Никогда ни об чём уголовники не сговорятся. Это я на урках лагерных проверил. Не знаю случая, чтобы подонки эти, сговорясь, и матерью, или свободою побожившись, не продали один другого, если, вдруг, учуется выгода, или опасность. Только когда урки промеж себя воюют — одно дело. Они сами себя режут. А вот когда вожди–фюреры власть да землю делят — тут не у нар свалка. И не ссученных в гальюнной яме живьём топят — в дерьмо головами… Тут неповинных казнят: миллионами. Тут крови океан…

И надо же — как–то немец один, офицер, — германец из пленных, — говорил. Рядом работали. Познакомились.

— Знаешь, — сказал, — отчего Гитлер Рема убрал? Не–ет! Не оттого, что Рем пидор, и не из–за того, что взялся за генералов–мудаков. Не–ет! Убрал потому, что Рем посмел выговорить фюреру за самоуправство! Мол, без спросу у своих товарищей и без согласия партии посмел встретиться со Сталиным — уголовником!…