Вениамин Додин - Бакинский этап

Когда проблеснул маяк в Анаклии, вроде я два выстрела услыхал. Гулко так. Потом ещё и ещё. Я спросил того, что торчал возле меня, с охраны: «Стреляет кто–то, или померещилось?» — «Померещилось». — «Ни хрена! Из маузера стреляли, я‑то знаю…» Он сказал: «Всё–то ты знаешь!»

Дальше идём. Вроде засветлело. Кавказ вырисовался… Видно стало почти всё на буксире, а матроса на баке и по бортам нет. И того, который к нему приставлен, тоже нет. Беспокойство во мне поднялося, тревожно стало. Не дурак же — понимаю, что рейс «тёмный», темней некуда. Зачем бы Сталину прятаться, ночью ходить тайком, огни не велеть зажигать, чужих к команде приставлять — хозяин же, барин, главный в республике! И выстрелы. Рейс, получается, секретный, а стреляют, шумят. Тот, который со мною, будто кот настороженный: чует, падло, что я задумался, и глаз с меня не сводит. Плохо моё дело, думаю. И Вдовенко в машинном молчит.

Между прочим, туманчик нашел, заморосило сильнее. И видимости по курсу совсем никакой. Кричу в телеграф:

— Капитан! Вперёдсмотрящего на бак! Ни хрена не видать по курсу!

Который со мною толканул меня об переборку, по трубке ударил:

— Крути, парень, свою баранку и молчи! — И даже руку мне на шею положил твёрдо. Я подумал ещё: ну и амбал! Враз придушит…

Ещё подумал: плохо. Вдовенко не отвечает, а должен был обязательно ответить. До берега ещё ходу часа два — далеко. Молчу. Кручу штурвал.

Тут навстречу из мороси — ну, прямо по курсу — прёт танкер! Когда прошел он мимо и моросью завесился, я того, что со мною, на «калган» взял жестко так, в злости… Грех на мне: добавил ему пару раз «шведкой» — упасть–то ему некуда было, рубка маленькая. Заклинил штурвал штангой… Потом выполз пластуном к фальшборту, взялся за кранцы — ими весь буксир обвешан — и нырнул.

Страшно: только что человека порешил. И как же мне тошно стало от этого! Я ведь в жизни никого пальцем не тронул… А этого… Видать, по службе в ГПУ или ещё где, подневольный он, команду выполнял.

Ладно… Отошел малость в воде. Подчалился к иллюминаторам в машинное… Нет никого! Один только охранник мельтешит у дизеля. Меня как резануло по мозгам! Ну, сказал себе, прощайте мои товарищи–братцы! А я ещё рассопливился, гада пожалел… Оттолкнулся от кранца, от буксира своего родненького, и поплыл на север, по течению — куда вынесет…

Валентин Михайлович глаза закрыл и замолк. Отдыхал. Только теперь, когда голос его затих, стало видно, насколько мучительно, тяжко было ему говорить.

… Вечером, после работы, захватив у Столяревских молоко и хлеб, я отправился в стационар. Валентин Михайлович лежал с закрытыми глазами. Потом почувствовал меня. Поднял отяжелевшие веки. Поглядел искоса. Губы его дрогнули:

— Спасибо.

— Не за что. Вот, молоко свежайшее с тёплым хлебом. Освежите горло — вам рассказывать о себе легче будет. Я ведь напрашиваюсь послушать вас. Очень нужно, чтобы вы всё рассказали — о радостях, что испытали, и о горестях. Чтобы всё это не ушло с вами. Те, кто «планировал» тот случай, они вас, человека, вовсе не брали в расчёт. Как, впрочем, и всех нас.

Пришел доктор. Поглядел на нас сквозь толстенные стёкла очков. Но смолчал. Наладил шприц. Быстро ввёл какую–то голубоватую жидкость. Согнул руку Копыльникова в локте. Велел попридержать. Вышел.

Валентин Михайлович, выдохнув, проговорил глухо:

— Как до берега добрался… — Он будто вовсе не прерывал рассказа и словно не заметил прошедшего со вчера времени… — Как до берега добрался, посейчас не помню… — Он весь, без остатка, жил в своём рассказе. Жилы на его висках бились, будто дёргал их кто–то… — Не помню… Думал–то о чём? Думал — ищут! И что которые ищут, не хуже моего знают и про морское течение по–вдоль берега, и куда оно несёт, и про то, что деваться мне некуда. Одно только утешение — родителей уже давно нету на свете. И детей нет ещё, слава Богу! И жены нет. Значит, мучить им некого за меня. Некого казнить. Так вот. Радость и такая бывает, что один ты на свете…

Мотало меня море суток, может, двое или трое. Пока от Поти уходил и до берега добирался, чуть жив. Потом болотами шел, тоже суток пять или, может, шесть — прятался же ото всех! И недельки через полторы–две ли дотопал до Бамборов, за Гудаутами. Там кунак отцов жил — Нестор. Отец в Гражданскую бессчётно спасал ему жизнь, и о том носил память при себе: пулевые дырки в плече и в ключице правой.

Мне потом, через много лет, дочка Несторова, Ксения, рассказала: Капитон в тот самый день, когда я к Очемчире подходил, заехал в Бамборы — вычислил меня, пограничник! Знал, что некуда мне больше податься на том берегу, кроме несторова дома.. Он–то, Капитон, отца моего тоже хорошо знал, к нам в колонию ещё когда наезжал. Со мной тоже был знаком.

Только я ночью в дом вполз, послал Нестор за Капитоном: тот меня дожидался. Пришел к утру. Будить не велел. Выспаться дал — понимал же, что столько дней плыл да шел я без сна. Уже к полудню подняли меня. И у нас с Капитоном, за столом, разговор был долгий. Потом уложил он меня в бричку, соломою накрыл. И отвёз почти что до озера Рицы. Подарил ксиву, удостоверение личности. Документ настоящий, конечно, не на мою фамилию. Тогда паспортов ещё не было, какие сейчас. Они году в тридцать третьем, к середине, пожалуй, появляться стали. Оставил хурджум с едою. И вина бурдюк. Попрощался. И пошел я в горы, через леса, мимо озера. Добрался перевалом до Красной Поляны. А там Северный Кавказ — Россия.

Ночью, на костерке, спалил я это «удостоверение» Капитоново. Не верил ему. Не может быть, что он не знал, как Сталин с нами обойдётся. А знал, так пошто не отставил меня тогда от рейса к яхте?!

И ещё думалось мне, что не искали бы меня, уйди я «чисто» — убили, мол, и за борт проводили.

Но тот, что ко мне был приставлен, кто же за него ответ несёт? Кто–то конечно, должен был отвечать…

Сжег я, значит, документ. Добрался до Кичкаса под Самарою, где два моих дядьки — материны братья — хозяиновали на земле. Добраться добрался… только там никого уже нет — раскулачили всю как есть колонию, растащили–разграбили. Стариков — к стенке. Молодых — в лагеря на север. Баб с детишками — кого куда. Больше — в Восточную Сибирь да на север. И ушел я тогда дальше — на Урал. От Перми недалеко пристроился работать на малом заводишке — сперва кузнецом, потом в шорники меня позвали. Шорников–то нигде нет, — это же были первейшие мастера! Их в первую очередь поубивали за зажиточность. Тогда все заводы лошадьми только и жили — конными цехами, как теперь транспортными. Но тянуло меня очень к дизелям! Да и нужда в дизелистах была большая, куда больше, чем в шорниках. Но боялся, что сразу «определят»: ищут–то, думаю, дизелиста…

С лошадьми, конечно, милое дело: домом пахнет, колонией. И — на краю. Тогда тьма раскулаченных работала вокруг на заводах — все без документов.