Вениамин Додин - Бакинский этап

Конечно, я не мог открыться немцу про то, что сам знал. И не высказал ему, что Сталина — который действительно из уголовных — за посиделки с фюрером, да за заговор–приговор ихний совместный над Россией, никто у нас не только не попрекнул, а «спасибо» и «ура!» кричали «дорогому» по радиву и в газетах, когда Договор о дружбе подписывали в Москве перед самой войною. И никто никогда не попрекнёт — такой народ ручной у нас на своих фюреров. Он только на чужих злой, когда разбередят. На вашего вот. А всё потому, что наш–то фюрер куда способней вашего. Свидетелей своим делам никогда жить не оставляет. Даже дружков своих верных и самых проверенных, с которыми на Кавказе грабежами промышлял и мокрушничал в молодые годы, — даже их не пожалел, а потом и тех, с кем, погодя немного, вкруг Ленина карауля, часа своего выжидал. Потом уже, когда умер Ильич, — чтобы кто из корешей первое место на мавзолее не перехватил. Даже соседей–земляков в Гори ли, в Тифлисе, кто мог знать, хоть что о прошлом его «революционном» в охранке, да кто мог знать о знающих. И про них кто мог знать — всех поубивал!…

Весна сорок второго года наступила. Немец прёт по Украине да по России. А я всё в тылу придуриваюсь. Добрался тогда до Баку и стал трудиться на промыслах — на нефти. Я всё ещё о фронте думал. Вот, мол, выздоровлю, ноги сами, без костылей, начнут держать, и смогу я в военкомат без палок пойти, сразу хлопотать буду… Вот такие снова дурацкие задумки… Но ведь человек полагает, а Бог располагает. Почти всю войну я на промыслах оттрубил, а ноги никак не даются.

Женить меня хотели в Баку. Местная, азербайджаночка, была, вдова молодая. Не мог, не хотел ей жизнь ломать. Я так понимал: нельзя человека в обман вводить. Недостойно и позорно. Грех.

Бросил всё и через море Каспийское — в Среднюю Азию, в Ашхабад. Там в разведке работал, на буровой, — я ведь уже на бурении старшим мастером был.

Не знаю, как бы дальше жизнь моя повернулася, — 1948 год подошел. Знаменитый: землетрясение случилось в Ашхабаде. И ничего от того города не осталось…

Горе всем, несчастье, страх и разорение. А кому–то счастье — и так, оказывается, бывает. Вот я… Мне, значит, из того вселенского горя счастье выпало. Когда через трое суток пыль и прах спали и стало видно, что натворено, наворочено. Подо всем этим содомом — люди раздавленные. А я додумался: воля мне через бессчётные смерти! Вот где несчастье моё, вот расплата за грех убийства: воля мне гибелью людей обёртывается.

Солдаты меня подобрали, приволокли в госпитальную палатку. Докладывают молоденькому лейтенанту: «Вот старик кричит, что грешен, что убил кого–то, что нет ему свободы».

Тот: «Еще один свихнулся. Везите на аэродром». А какой мне аэродром? О себе ли думать, собою ли транспорт загружать? Пока в пыльной темени трёх первых суток людей из камней вытаскивали да в сторонку относили, пока покойников хоронили, с солдатами детишек пока искали заваленных — о себе думать было некогда. Теперь — на аэродром. Отмахался я от солдат, снова в завалы пошел. И опять померещилась мне свобода…

Валентин Михайлович заплакал тихо, с обидой, по–детски всхлипывая. Руку поднять, чтобы утереть слёзы, он уже не мог.

Молчал долго. Потом тихо, чуть слышно застонал. И судорога хлестнула его по всему телу — злая, сокрушающая, обнажив болью стиснутые зубы.

Я сбегал за врачом. Он долго считал пульс. Уколол пантопоном. Растерянно взглянул на меня… Давал понять, чтобы закруглялись — не мучили человека…

Я поднялся, чтобы уйти и дать Валентину Михайловичу уснуть, но он услышал, и тотчас приоткрыл глаза.

— Сидите, — прошептал. — Мне ещё успеть… надо… Недолго уже.

Минут через двадцать, когда под наркотиком утихла боль, сказал:

— Там, в Ашхабаде, когда паспорта живым стали выдавать, сказался местным. — город–то уже знал прилично. С городского района сказался, от которого пыль одна и на кладбищах полные могилы — сам с солдатами рыл и зарывал потом. И стал я тогда, по ашхабадскому паспорту, Копыльниковым Валентином Михайловичем. Был у нас на плавбазе матрос Копыльников. Только не Валентин — Семён. Хороший очень человек. Вот как стал я Копыльниковым. Ведь я, браток, не Копыльников, а Майер. Майер моя фамилия от отца моего. И имя мне мама с отцом дали, доброе — Рейнгардт. «Чистый сад» значит моё имя. И насрали в мой «Чистый сад» гады эти, Сталин с Гитлером. До неба говном своим сад мой завалили — не вычистить… Отца моего звали Отто, а маму Марией. Старшие братья у меня были — может, кто живой ещё? Работали в Донбассе, на шахтах. Из дома уехали почти перед самой коллективизацией — спаслись. Я тебе свою фамилию и имя называю не так просто. Про буксир и про яхту донесёшь до людей, на том спасибо. Но сообщаю почему: может, кого встретишь из Майеров, поговори. Вдруг — брат? Франц был брат. Ещё — Рихардт. Ещё Эвальд. А две сестры — Эльза и Герда. Ну, те ещё несмышлёныши. Конечно, Берия не жалел никого. Это ведь он, падло, тех четверых, что мы в Поти на буксир ваяли, провожал самолично, с прогулочного катера. Встречать, однако, не встретил. Я ещё в Баку узнал: буксир–то мой к месту приписки не вернулся. Как сообщили, утонул в ту самую ночь, когда всё получилось. Вот как, браток, Сталин наш любимый дела свои делал.

Они буксир утопили и нас списали разом, как не было нас на свете. А я всегда, всю жизнь думал–мучился: найдёт Берия сестрёнок моих маленьких. Они у материной тётки в Азербайджане жили, в колонии тоже. Им, сестрёнкам, тогда четыре и два годочка было. Герде, значит, два годочка…

Когда я настоящий паспорт получил в Ашхабаде, у меня биография стала почти настоящая, взаправдашная.

Вот тогда и решил посмотреть на родину хоть одним глазком. А если повезёт, прознать о своих родных — может, кто объявился, меня искавши. Конечно, в свою колонию я не выбрался — не было уже никакой колонии. Увезли в начале войны всех подчистую, этапами прогнали куда–то в Казахстан, слыхал, под Акмолинск. Или ещё куда… И моих в тех этапах — точно — никого уже не было.

В Бамборы, конечно, добрался. Лет–то сколько прошло! Ксению подкараулил — не узнала она меня сперва… Потом плакали оба, жизнь вспоминая. Очень мне хотелось Капитона увидеть. Спасибо ему сказать за смелость. Я всегда понимал и помнил постоянно, какая смелость нужна была, чтобы отпустить меня — не арестовать. Или не кончить совсем — и такое могло быть в его деле.

Но не увидел. Стал он большим бугром, начальником недоступным. И не дело мне его вот так же караулить, как Ксению. Схарчили бы меня караульщики его сразу, и он сам о том, быть может, не узнал бы.

И вот убей не помню: угораздил я или нет просить Ксению хоть привет благодарный передать Капитону? Не помню и не вспомню. Может, ты когда это сделаешь?