Вениамин Додин - Поминальник усопших

«Принимая с глубокой признательностью даруемое мне наукой право Врача и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я обещаю в течение всей своей жизни ничем не помрачать чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему моему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим, свято хранить вверенные мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствовать всеми своими силами её процветанию, сообщая учёному совету всё, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажей тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам–врачам и не оскорблять их личности; однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицеприятия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей более меня сведущих и опытных; когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и стараниям»…

Свою Присягу знала она наизусть. Так же, как на коже Диплома, Она оттиснута была в её всегда ясном сознании.

В не ею сочинёнными, но вечно в уме повторяемыми словами Клятвы—Присяги, она постоянно проверяла прочность философии своего существования…

Провожающие её поздравят с предстоящим походом. Пожелают счастливого плавания. И, — попрощавшись с мамой, отцом и Тойво с его командой, — отбудут, вместе с обцелованным плачущей мамою и, тоже с глазами на мокром месте, Викентием Викентьевичем, восвояси… (Они знали, чувствовали — больше не встретятся. Но «на связи» были все годы до кончины Вересаева в 1945–м, за восемь лет до возвращения её…).

Годы спустя, — говоря о первых часах и днях на своём удивительном судне, — она

вспомнит, как покойный Папа, перед кончиною своей созвав братьев и сестёр, сказал им: «сёстры и братья мои, я ничего вам не оставляю, кроме моего благословения, потому что из этого мира ухожу таким же нагим, каким в него пришел». Святейший невольно лукавил: сестре своей «Доктору Фанни» оставил он чудо бесценное — замечательный Госпитальный корабль… Оставил «АЛЫЕ ПАРУСА»…

…Последнее, что покажут им в тот очень не простой день прощания с родиной… Быть может даже прощания с нами — кто мог тогда разгадать и предсказать НАШУ судьбу?!…Кем–то хорошо сказано: «Создав нас, Всевышний даровал нам великое благо непредсказуемости нашей судьбы»… В противном случае, родители наши должны были бы уже знать что случится в конце лета 1934 года. А случилось вот что: почти в то же самое место, где три года прожили они у нобелевских нефтяников, в посёлок Чибью (будущую Ухту), пригнали этапом моего старшего брата Иосифа. Пригнали с пятилетним лагерным сроком по «особому совещанию». Почти тем же путём «пригнали», что их. А одиннадцать лет спустя, — в январе 1944 года, — и меня доставят немыслимой конвойной оказиею на легендарный остров Котельный Новосибирского Архипелага (Где только что «гостили» они на «Поварне Толля» с Алексеевым. И где навестили Тени Александра Васильевича Колчака и коллег его по науке). Доставят навечно (как тогда считалось), загнав в шахту–отстойник убойного лагеря… «Земля Бунге»…

Теперь же, — чтобы успокоить и как–то поддержать их, потерявших нас, детей своих, и от нас трагически удаляющихся, — их проведут чрез новую анфиладу отсеков. Чрез ярко освещённые лампионами и сверкающие полированным металлом операционные залы на баке четвёртой палубы. (Где отдельным изолированным блоком расположены предназначенные и занятые уже ими каюты). Никогда ничему не удивлявшаяся, — и потому, практически, не успокаиваемая ничем, — мама всё же придёт в себя. До подступающей депрессии истязаемая неизбываемым горем прощания с прошлым, — в конце концов, — покорится действительности. Сдастся открывшемуся взору её, — изголодавшемуся по настоящему делу мастера, — строгому величию интерьера функциональных палуб огромного судна! И спросит, вдруг: «А что, Додька (так она звала отца), если всё это — ЕГО награда?… Хотя бы за годы ТАКОЙ работы… В разрушенных землянках… В залитых траншеях… В загаженных окопах… Везде — под настилом из гнилых брёвен под осыпающейся на голову и на «стерильные руки и инструмент» землёю (Было, было и такое!)…Всегда в грязи, в мерзости, во вшах…В крови».

— «Возможно… — Ответит осторожный супруг её… — Но, быть

может, что и за всё, за всё остальное, тоже что то стоившее, родная моя». —

— «Всё остальное, родной мой, ничего не стоит в сравнении с одной хотя бы единственной спасённой человеческой жизнью!… Ни–че–го!».

…По ассоциации с думою о «награде», вспомнили они днём прежде посетившую их мысль (не кощунственную ли, впрочем?!). Разом пришедшую и Вересаеву… Подумалось им об истинной сути недавних, откровенно ура патриотических, рассказов Викентия Викентьевича: О следовавших, — года эдак с 1928–го, — одного за другим, и на годы вперёд готовившихся АРКОСом к переводу на Восток, в СССР, богатейших караванах с промышленными богатствами мира! «Именно, — но ТЕПЕРЬ уже с Запада, — в Сибирь и на Европейский Север России!». И подумалось: как счастливы были бы сегодня, узнав о том вместе с ними, и два теперь уже и вовсе далёких друга их.

Первый — академик АН СССР Ольминский Михаил Степанович (если точно — Александров). Некогда яростный деятель революции… года чуть ли ни с 1890–го или даже прежде. А ныне молчаливый, безропотный, сломленный напрочь и беспомощный член большевистского гадючника. Он всё ещё ярится. Но про себя. Про себя петушится ещё по поводу грязных гешефтов грабителей народных достояний. Хранитель Эрмитажа, искренне переживает разбазаривание его веками собиравшихся сокровищ. Но уже не воюя за них. Правда, ему и семье его открыто угрожает расправой наглая, чёрт знает из каких щелей набежавшая, банда новых «хозяев страны». Банда жадного и наглого жулья из бесчисленной, — постоянно почему то множащейся, как тараканы, — «когорты старых питерских большевиков». И не простых! А во главе с предводителем клана — самим крестным отцом Петроградской каморы. Самим «заведующим Ленинградом и коминтерном» товарищем Зиновьевым!

…Десятилетие шушера эта нагло и безнаказанно открыто растаскивала и широко распродавала западным спекулянтам бесценные раритеты Величайшего Музея мира! Величайшие сокровища России!…

Второй — организатор первой Карской экспедиции АРКОСа, — сам столбовой дворян и тоже неудавшийся большевик, зато вполне успевший русский интеллигент, — Георгий Александрович Соломон (Исецкий). В 1923 году он бежал из брюссельского филиала лондонской Акционерной лавочки московского внешторга — тогда одной из ведущих шпионско–воровских малин «страны советов». Бежал, — ХВАТИВШИСЬ!, — от отвратительных и непереносимых для порядочного человека подлых и непереносимых «законов», царивших в заграничных «учреждениях» ленинского режима. Точнее, в воровских синекурах–кормушках. В средоточии валютной и товарной «междусобойной» контрабанды. В атмосфере беззастенчивого «отстегивания» своим доли «общака», в который превратили они народное достояние…