Михаил Лев - Длинные тени

— Герр Абрабанел, — спросил его Куриэл, — а вам известно, куда вы прибыли?

— Я об этом узнал со слов капо. И еще он мне сказал, что от каждого прежде всего требуется послушание и дисциплина.

«От каждого требуется послушание и дисциплина»… Теперь, тридцать восемь лет спустя, Берек узнал, от кого Шлок впервые услышал эти слова. Берек вспомнил, как тогда, на следующее утро, Шлок пришел, чтобы увести Абрабанела. Как только за ними закрылась дверь, капо тут же замахнулся на доктора палкой. Правда, бить его не стал. Куриэл тогда заметил: «Шлоку ничего не стоит избить любого ни за что ни про что. Ничтожный человек». На что Берек отозвался: «Ничтожный, говорите, — чудовищный! Чтобы продлить свою жизнь хоть на час, он готов погубить десятки других».

…Так не сон ли это, что человек, который сидит перед Шлезингером, жалуется на судьбу и ждет сочувствия, не кто иной, как тот самый зловещий капо. Позже Берек скажет Шлоку, что всех ввести в заблуждение невозможно, а пока он слушает, что тот ему говорит:

— Долго ходил я возле родительского дома и все не решался переступить порог. Как сказать отцу и матери, что я должен их оставить? Ничего придумать я так и не смог и решил сказать им всю правду. Отца это сильно расстроило, а мать, как ни странно, — меньше, чем я ожидал. Она принялась меня успокаивать: «Бог внял моим молитвам. Ты мои слова потом вспомнишь. Август и нас спасет. Человек, каков бы он ни был, платит добром за добро».

Как только поезд прибыл в Вену, ко мне подошел парень, смахивающий на того, кто провожал меня в Гамбурге, и спросил: «Шлок? Хорошо. Сейчас в этом убедимся, — и достал из кармана мою фотографию. — Пошли! Нам надо торопиться, так как человек, который вас дожидается, должен уехать».

Да, это был Август. Провожатый довел меня до его дверей и, как только их открыли, повернулся и ушел.

Разговор был недолгим. Август начал с того, что предупредил меня: «Если ты хоть раз посмеешь перед кем бы то ни было похвастать нашим прежним знакомством, у тебя вырвут язык из глотки. А теперь слушай: на улице дожидается человек, который тебя сюда привел. Он отведет тебя на временную квартиру. Без него ты из дома выходить не смей. В назначенный день пойдешь в синагогу на Зайтнштетенштрассе. Там соберется несколько сот парней, добровольно отправляющихся в люблинскую резервацию для евреев. В списке ты должен быть в числе первых. Все! А теперь живо убирайся отсюда!»

Мне не дали и слова вымолвить.

Выехал я, должно быть, с первым эшелоном «добровольцев». На станциях состав то и дело загоняли в тупик, и нас подолгу держали без еды и питья. Наконец добрались мы до заброшенной станции. Оттуда нас пригнали на какой-то пустырь, огороженный со всех сторон колючей проволокой. У входа на куске жести был изображен череп, пронизанный двумя стрелами-молниями. Нас предупредили, что по проволоке проходит ток высокого напряжения. Кое-где росли чахлые кустики, сорная трава. Почва тверда как камень. Крышей над головой нам служило небо. Негде было согреться от пронизывающего холода, укрыться от дождя и ветра.

Охранять нас, разумеется, охраняли, но пока не избивали, не расстреливали, не загоняли в душегубки. Люди и без того умирали от голода и жажды, от сыпного тифа. Заключенные держались группками. Иначе и нельзя было. Каждый раз, когда я пытался с кем-то поближе сойтись, от меня отворачивались. Запомнили, что я был в числе первых, кто изъявил желание переселиться сюда и заняться «земледелием». Вот так, доктор, я жил меж двух огней.

Кладбище все росло, но людей не убавлялось. За первым эшелоном последовал второй, третий. Одна из очередных партий прибыла ночью. Охранники занялись вновь прибывшими, и, воспользовавшись этим, можно было попытаться бежать. Большая группа узников, и я в их числе, так и сделала. Скольким удалось спастись — не могу сказать, но, как мне уже после войны стало известно, двенадцать беглецов смогли добраться до советской территории. Кое-кому удалось вернуться в Вену; они еще верили, что все, что с нами произошло, не более как недоразумение.

Я же отчетливо понимал, что и в Австрию, и в Германию дорога мне заказана. Первое время мне везло: удалось достать документ, что родился от смешанного брака, и с этой бумагой попал в Вестерборкский лагерь. Это у вас, в Голландии, и о нем, скорее всего, вы и без меня слышали. К тому времени уже вступил в силу протокол, принятый в Ванзее в начале 1942 года, который содержал план истребления евреев всей Европы. Планом было предусмотрено, что эту же участь должны разделить и те, кто родился от смешанного брака. Для них, правда, оставалась еще ничтожная лазейка: чтобы уцелеть, нужно было пройти стерилизацию. Бог, однако, не дал этому свершиться, и меня отправили в Терезенштадт.

Сперва я попал в «сотню». Вы, доктор, не понимаете, что это означает? Я так и полагал. В «сотни» зачисляли узников, которые не владели необходимыми для немцев профессиями, но еще могли некоторое время быть использованы в качестве разнорабочих. Эти люди были первыми кандидатами для отправки на тот свет. Первыми, если в этот момент под рукой не было больных, стариков и детей.

Терезенштадт! До войны это был небольшой военный городок в Чехословакии. Нацисты задумали создать там образцовый лагерь, чтобы показать всему миру, на какой гуманной основе они решают проблему перевоспитания низших рас. Там даже открыли банк и пустили в обращение особые денежные знаки. В этот лагерь ссылали бывших министров из Чехословакии и других стран, заслуженных офицеров, знаменитых артистов, музыкантов.

Когда в июне 1944 года Красный Крест добился разрешения направить комиссию из трех человек для осмотра этого образцово-показательного лагеря, им по приказу из Берлина показали лубочную картину. Терезенштадт выглядел приукрашенным: в нем был театр, Дом для молодежи, детский сад, больница. Как только комиссия отбыла, оттуда вывезли восемьдесят пять тысяч узников в Освенцим и там их уничтожили. Я в это время находился уже в другой стране и в другом лагере…

Каким страдальцем прикидывается бывший капо! Но хватит! Пора кончать это представление. Пусть расскажет, как он ревностно следил, чтобы узники все ценности сдавали в «депозит», а одежду в дезинфекцию, и как за считанные минуты не оставалось следа от тех, кто носил эти вещи и кому принадлежали эти ценности.

— Герр Шлок, — спросил его Берек внешне спокойно, — в Терезенштадте вы не знали некоего Дрогобичского? Был он надзирателем. После войны его осудили.

Для Шлока вопрос этот был неожиданным, и он пришел в замешательство.

— Дрогобичский, говорите. Дро-го-бич-ский? Нет, такого я не встречал. А за что его осудили?