Михаил Лев - Длинные тени

— Сколько я себя помню, наш дом, с виду небольшой, всегда был свежевыбеленный, опрятный; никогда я не видел, чтобы стены были обшарпаны, с облупившейся штукатуркой. Двор тщательно подметен. Посуда всегда сверкала чистотой. Большая медная кружка так блестела, что в ней, как в зеркале, можно было видеть свое отражение. А как мама готовила! Ее картофельные оладьи я помню до сих пор. Кажется, и теперь я мог бы съесть целую тарелку и, пожалуй, не отказался бы от добавки…

Домой они возвращались поздно ночью. Было свежо. Ехали вдоль длинной тополевой аллеи, озаренной лунным светом, затем — мимо амстердамских каналов. По пустынным улицам редко проезжала машина или виднелся запоздалый прохожий. Когда они уже были почти у самого дома, Фейгеле сказала:

— К завтраку, Берек, будет тебе целая тарелка картофельных оладий, а захочешь мне доставить удовольствие — съешь и попросишь добавки.

Берек так и не разобрал: то ли это было сказано в шутку, то ли Фейгеле давала ему этим понять, что он был недостаточно вежлив с хозяйкой дома и что сама она, Фейгеле, может готовить не хуже его мамы.

Это было ночью, а теперь уже утро. Фейгеле прикрывает за собой кухонную дверь и идет в спальню.

— Берек, ты спишь или притворяешься? — спрашивает она негромко.

— Сплю, Фейгеле, конечно, сплю, — откликается Берек.

— Так, может, помочь тебе прогнать сон? Вот стяну с тебя одеяло…

— Не вздумай, не то подниму такой шум, что все соседи сбегутся.

— Воображаю, как изумятся соседи, ведь они от тебя никогда громкого слова не слыхали. Вот сброшу тебя с кровати…

— Напрасная затея, — смеется Берек. — Ни домкратом, ни канатом меня с места не сдвинешь. Ты что делаешь удивленное лицо, как будто первый день меня знаешь? Известное дело: раз лентяй, то непременно упрям как осел.

— Берек, я хочу тебе что-то показать.

— Покажи. Но погоди, чем это так вкусно пахнет? Ух, какие ароматы! Катаринка, — обернулся он к собачке, — ты ведь в этих делах понимаешь толк.

— А у меня для тебя приготовлена целая гора картофельных оладий, — как бы между прочим сказала Фейгеле.

— Вот с этого, женушка, и надо было начать. Откровенно говоря, об этом я догадался сразу же по твоему лицу. Ты ведь ничего не умеешь скрывать — ни хорошее, ни плохое. Это мне напомнило те далекие времена, когда мы, позабыв все невзгоды, шутили и дурачились, хотя на душе кошки скребли. Но об этом теперь лучше не думать. Давай сначала позавтракаем — оладьи остынут. То, что ты хочешь мне показать, подождет. Твоя мама, наверное, тебя так не баловала?

Как всегда, Берек до пояса умывается холодной водой, растирает тело жестким полотенцем. Стоя в дверях ванной, Фейгеле, дождавшись, когда утихнет шум льющейся воды, говорит:

— Еще как баловала! Мама готова была для меня сварить куриный бульон с лапшой даже в будни. По сравнению с вами мы, можно сказать, были богачами. Мясо и рыбу брали не в долг. Твоя люлька, наверное, была полотенцем подвешена на крюк к потолку, а бабушка, когда ты плакал, совала тебе в рот кусок житного хлеба, а меня нелегко было утихомирить даже молочными клецками. Вот какая, Берекл, я была. Как-никак единственная дочь.

Чем больше Фейгеле говорит, тем охотнее он ее слушает. Все, что имеет к ней отношение, дорого ему. Надев легкие мягкие тапочки, он идет на кухню и садится за обеденный столик в углу. Вначале они выпивают по рюмочке вина. Настроение у обоих прекрасное: ведь целых два дня им никто не помешает быть вместе. Если не считать собачки, которая после смачного зевка высунула язык и принюхивается к дразнящим запахам.

Большинство коллег Берека считают, что ему живется совсем неплохо. Так оно, вероятно, и есть; как говорится, дай бог дальше не хуже. В городе немало врачей, у которых пациентов кот наплакал, а у него от них отбоя нет, обрывают телефон. Нередко даже среди ночи раздается звонок, и приходится, схватив стоящий наготове саквояж, мчаться к больному. Делает он это безропотно, не жалуясь, и если позволяет себе поворчать, то лишь тогда, когда уж вовсе не было основания тревожить его.

Из раскрытого окна дует мягкий свежий ветерок. Лучи солнца с трудом пробиваются сквозь разросшиеся ветки. Берек отодвигает в сторону тарелку и лениво помешивает ложечкой чай.

— Если не секрет, ты о чем задумался? — спрашивает Фейгеле.

— Да, собственно говоря, ни о чем. В голову лезут одни пустяки.

— С чего это вдруг?

— Как тебе сказать? Должно быть, от того, что когда ты увлечен едой, ничего путного в голову не лезет.

— Берек, а что, если нам быстренько вымыть посуду и махнуть в Дельфт?

— Ну что ты! Это же бог весть где. Фарфоровых тарелок — больших и малых — этой фирмы в буфете полно, и даже шкатулка «Дельфт» у тебя имеется. Чего же еще надо?

— Только ради того, чтобы посмотреть голландский фарфор, люди съезжаются в Дельфт со всего света, а нам добраться туда электричкой сущий пустяк. Ты ведь знаешь, что приобрести что-либо из дельфтского фарфора для меня всегда огромное удовольствие, а ты, как я знаю, любишь смотреть, как художники его разрисовывают.

— Ну зачем, Фейгеле, вставать с места, одеваться? Мне с тобой и дома хорошо, а если тебе хочется помочь мне купить подарок для Гросса — отложим это на другой раз.

— Ладно, пусть будет по-твоему. К тому же ты устал с дороги.

— Вот и договорились, Фейгеле. Оладьи я с удовольствием съел, а теперь показывай, что обещала.

Фейгеле встает с места и быстрым шагом направляется в спальню. Она открывает верхний ящик туалетного столика, достает довольно объемистый конверт и возвращается к Береку:

— Ты, может быть, хочешь посмотреть, как выглядит местечко или хотя бы дом, в котором жила Фейгеле Розенберг?

Берек вскинул брови:

— Местечко и дом, в котором ты жила? Хочу, конечно, но это же нереально. От твоего, моего, как и тысячи других домов, от десятков и сотен наших местечек и следа не осталось. Их сровняли с землей. Какое же местечко ты собираешься мне показать?

— Местечко под названием Горай, — Фейгеле положила на стол газету с фотографией, на которой отчетливо виднелись три близко стоящих друг к другу деревянных дома. Подпись под фотографией гласила: «В доме, что посредине, в местечке Горай жила семья Розенберг».

Кое-что Берек начинает понимать, но это лишь туманные догадки, и он спрашивает:

— Как попала к тебе эта газета?

— Ты помнишь модистку Лею, что лежала надо мной на верхних нарах? Ее убили, когда мы бежали из лагеря. Газету мне прислала ее племянница, когда ты был в Бразилии. Она думала, что, возможно, речь идет о моих родственниках. Вот так, Берек. Оказывается, и в Горае жила некая Фейгеле Розенберг, но я могла бы поклясться, что улица та же и дом с палисадником и высоким крылечком точь-в-точь как наш. Я только не могу разобрать, крыша сделана из дранки или крыта черепицей? У нас крыша была черепичная, и местами на ней проступал мох. Вот это деревце у дороги, ручаюсь, посадил мой отец. Небольшое деревце с колючими ветками.