Михаил Лев - Длинные тени

— Господин Нойман, — поднял голову Куриэл, — будущее покажет, вправе ли третий рейх распоряжаться чужим добром, миллионами жизней.

Берек стоял ни жив ни мертв. Уличная дворняга куда больше защищена от собаколова, чем человек в Собиборе, а Куриэл позволяет себе таким тоном разговаривать с эсэсовцами. Не доведет его язык до добра.

Как-то днем к Куриэлу заглянул Болендер. Учтиво поздоровавшись, он спросил, не может ли мастер на время обойтись без своего помощника.

— Что значит «на время»? — пожелал уточнить Куриэл.

— Две недели, а то и меньше.

— Вы, однако, должны мне сказать, где и чем он это время будет заниматься.

— Он будет у художника Макса ван Дама.

— Вы не ответили на мой второй вопрос. — И, так как Болендер молчал, он добавил: — На этот счет есть приказание коменданта лагеря. Обо всем, что касается подмастерья, мне обязаны сообщать.

— Господин Куриэл, я не должен и не обязан. Но скажу вам: на аппельплаце было во всеуслышание объявлено, что за попытку к бегству из лагеря семьдесят два голландца, среди них и ван Дам, осуждены на смерть. Приговор приведен в исполнение. Оставлен в живых один ван Дам. Начальник лагеря счел необходимым дать ему закончить начатые работы.

— И Макс ван Дам на это пошел?

— Мы не просим, а приказываем.

— Тогда зачем вы спрашиваете меня?

— Вы, господин Куриэл, сами знаете почему.

Берек подумал: отослать его в помощь художнику эсэсовец не приказал, а просил, тогда почему же Куриэл не скажет, что он без него не может обойтись? Неужели ювелир решил от него избавиться? Но внутренний голос говорит: нет, это не так.

У Куриэла промелькнула мысль: в лагере имеются сотни ребят и среди них нетрудно найти кого-нибудь в помощь художнику. Видимо, после того как он, Куриэл, однажды рассказал ван Даму о своем подмастерье, тот захотел увидеть его и нарочно послал за ним.

— Иди, — сказал Куриэл Береку и подал ему принесенный кусок хлеба, который он оторвал от своей обеденной порции. А Болендеру заявил: — А вас предупреждаю: если через две недели подмастерье не возвратится, вам будет трудно со мной сладить.

Разъяренному эсэсовцу стоило большого труда не броситься на Куриэла, но он взял себя в руки, так как знал, что это ему может дорого обойтись. Вынужденная сдержанность хозяина передалась и его собаке по кличке Менш. На этот раз она осталась на месте.

Обрадовался ли Куриэл, когда через две недели Берек вернулся? Безусловно. Свою радость он, однако, внешне ничем не проявил и, как обычно, больше молчал.

Вечером что-то случилось с освещением, неприкрытая лампочка на дощатом потолке не зажглась. Из шкафчика, где лежал ветхий талес [6] Молитвенное облачение у верующих евреев (древнеевр.) . и филактерии [7] Коробочки, содержащие написанные на пергаменте ветхозаветные тексты, и прикрепленные к ним (коробочкам) ремни. Набожные евреи надевают их в будние дни во время утренней молитвы на лоб и на левую руку. в потертом футляре, Куриэл достал свечу и зажег ее. Лежа на нарах, Куриэл и Берек смотрели на дрожащий огонек, слушали, как потрескивает фитиль, и думали об одном и том же: о ван Даме, для которого все земные страдания были уже позади.

Вскоре послышалось неровное дыхание Куриэла. Видимо, он уснул. К чему тогда этот восковой чад? Берек дунул на свечку. За решетчатым оконцем стояла кромешная тьма. Тихо, ни звука, словно, кроме него и Куриэла, в лагере никого больше в живых не осталось. Гнетущая, кладбищенская тишина. Берек произнес шепотом:

— Святое место.

Куриэл, как будто кто-то удесятерил силу звука и донес до него эхо сказанного, очнувшись, спросил:

— Святое место? Где это?

— Здесь.

— Не понимаю.

— У евреев место, где хоронят покойников, принято называть святым местом.

— Может, ты и прав. Кладбище — место святое. Даже тогда, когда его оскверняют мофы.

— Мофы? Что это такое?

— Так в Голландии и Бельгии прозвали немецких оккупантов.

— Господин Куриэл, я давно уже хотел вам сказать, будьте поосторожнее. Вы иногда позволяете себе вслух отзываться о немцах так, что меня оторопь берет. Ван Дам…

— Ван Дам… В нем они больше не нуждались, а без меня пока не могут обойтись. Гиммлеру хочется иметь побольше алмазов и бриллиантов. Обершарфюрер Штангль, который ему их преподносит, хочет того же. Болендер также до них охоч, к тому же он опасается, как бы я его не выдал: далеко не все, что он получает от меня, отсылается в Берлин.

— Штангль ведь теперь уже не у нас, а в Треблинке.

— Ну и что? Драгоценные камни привозят ко мне и из Треблинки, из Бельжеца, Освенцима, а случается, даже не из лагерей и не из оккупированных мест.

— А как вы об этом узнаете?

— Сами камни мне об этом рассказывают.

— Каким образом?

— Каким образом? В нескольких словах это не объяснить. Тут придется, пожалуй, рассказать тебе о всей моей жизни.

— Они что, хотят завладеть всеми драгоценными камнями, какие только есть на свете?

— Примерно на такой же вопрос Гиммлер мне ответил: «Сможем — сделаем».

— Вы разговаривали с самим Гиммлером и остались в живых? Это, должно быть, когда Гиммлер не был еще Гиммлером?

— Нет, Берек, это было в прошлом году. Двадцать четвертого августа 1942 года я по своим делам приехал в Базель. Неделей позже ко мне явились два переодетых офицера из гестапо, под дулами пистолетов вывели из дома, где я остановился, и переправили через Рейн…

Берека так и подмывало вскочить с места. Он то приподнимался, опираясь на локоть, то садился, обхватив колени обеими руками. Подумать только, какие злоключения выпали на долю этого человека!..

— Похитили и увезли в Германию?

— Да. Так оно и было. В гестапо мне сулили золотые горы, лишь бы я им назвал имена и адреса тех, у кого, по моим данным, имеются драгоценные камни.

— Что же вы им на это ответили?

— Я отказался.

— Вот это да! А они?

— Они? — Куриэл показал Береку на свой рот. — Они выбили мне верхние зубы.

— На это они мастера. Так же избивали и Тадека. А что было после?

— После меня доставили к Гиммлеру. Это было первого или второго сентября.

— И там вас снова били?

— Там меня не били даже тогда, когда на все их посулы я отвечал «нет». Больше того, мне подали настоящий черный кофе, и если бы я только пожелал…

— Даже так! — изумился Берек и вдруг сказал: — А вы, господин Куриэл, не сказки мне рассказываете?

— Знаешь, Берек, меня в твои годы обмануть ничего не стоило, а тебя, если бы я и захотел, то не смог бы. Вас, детей, превратили здесь в стариков. Хотелось бы надеяться на лучшее, но не вижу никакого просвета.

— Может быть, господь бог смилостивится над нами?

— В бога я не верую. Религия учит послушанию и покорности. Это не по мне.