Михаил Лев - Длинные тени

— Почему же тогда у вас в шкафчике лежат талес и филактерии?

— В этой каморке до меня жил один знаменитый ювелир. Он покончил с собой. Все это осталось после него.

— Вы его знали?

— Мало сказать — знал. Он был моим большим другом.

— Так чего же от вас хотел Гиммлер?

— Когда? Тогда, в Германии, или здесь, в Собиборе?

— В Собиборе вы с ним тоже встречались?

— Да. Когда Гиммлер сюда приезжал, Болендер приходил за мной. Ты бы видел, как он тогда передо мною лебезил, готов был по-собачьи лизать мне руки. Просил, чтобы я надел приличный костюм, но я отказался и только снял с ног деревянные колодки. Они без задников, и приходится волочить их по земле.

— С чего это Болендер прикинулся таким добреньким?

— Потому что он понимал: достаточно одного моего слова, чтобы он стал на голову короче. Гиммлер находился в специальном вагоне, в котором прибыл сюда. Снаружи это был обыкновенный товарный вагон, внутри — дворец. Болендеру было велено подождать на платформе. Меня обыскали и впустили в вагон. Помимо рейхсфюрера там находились еще три офицера. Из них я знал одного — Штангля. Он указал мне на стул, а сам стал позади меня.

Гиммлер прикинулся, будто меня не замечает, и продолжал разговаривать с одним из офицеров. Оказалось, это был Эйхман.

— Все картины отослать в Линц и Кенигсберг. Относительно тех, что подлежат регистрации, обращайтесь к художнику Вилли Шпрингеру в Берлине.

Офицер поспешно извлек из кармана записную книжку и карандаш, чтобы записать адрес художника.

С Вилли Шпрингером я был когда-то знаком. Мне рассказывали, что он вступил в нацистскую партию и преуспевает. Не исключено, что его имя было названо с умыслом. Так, по крайней мере, мне тогда показалось. После этого Гиммлер повернулся ко мне. Он начал с того, что велел мне посмотреть на себя в зеркало.

«Как долго еще, — сказал он, — вы намерены подавлять в себе все человеческие желания, истязать свое тело и отказываться от всех земных радостей? Это же дико. Не думайте, что вам, упрямому фантазеру, задумавшему играть в благородство, кто-то поставит памятник. Принято считать, что богатство любой страны составляет главным образом запас благородных металлов и драгоценностей. Богатство Германии — это фюрер и его идеи. Тем не менее национальные интересы диктуют необходимость накапливать как можно больше благородных металлов. Третий рейх нуждается в колоссальных средствах для того, чтобы содержать свою могучую армию и обеспечивать ее всем необходимым. Так извольте считаться с реальной обстановкой, и вы получите свободу рук, свободу действий и даже некоторые полномочия в своем деле. В противном случае мы вам напоминаем: война есть война… От вас зависит, чтобы мы пришли к согласию. Так что, заключаем с вами мир или же вы предпочитаете такое надежное место, как Собибор, где, как вы сумели убедиться, все лучшим образом приспособлено не для жизни, а наоборот?..»

— И сам Гиммлер так запросто с вами разговаривал?

— В его словах, в его манере держаться, думаю, было больше позы. Для обогащения рейха я Гиммлеру не нужен. Это, скорее всего, входит в обязанности рейхслейтера Розенберга. Но Гиммлер ненасытен, он жаждет награбить для себя как можно больше, и оттого, что я не в Берлине, а в Собиборе, он многое теряет. Из дальнейшего разговора с ним я понял, что по меньшей мере два из шести крупнейших алмазов, прошедших через мои руки, до него не дошли. Один из них (я тебе еще расскажу, какой это алмаз) определенно присвоил Болендер, а другой, по всей вероятности, у Штангля.

— Что же вам помешало тогда указать на них пальцем? На свете было бы двумя убийцами меньше. Разве я не прав?

— Прав. Но чем меньше хищников будут касаться этих драгоценных камней, тем легче будет потом их найти. О Гиммлере говорить не приходится. Но и о Штангле и о Болендере уже знают на воле. Настала бы только пора…

— Так и вы, значит, верите, что всем им не миновать расплаты? А я отказался бы от самого крупного алмаза, лишь бы иметь возможность задушить хоть одного фашиста. Господин Куриэл, как вы думаете, в мире знают обо всем, что у нас здесь происходит?

— Думаю, что нет. Но о драгоценных камнях и редких ювелирных изделиях, которые прошли через мои руки, — об этом знают.

— Неужели важнее было сообщить о камнях, чем о том, что делают здесь с людьми? Должно быть, алмазы и бриллианты вам больше по душе.

— Неправда, Берек. Я люблю людей, но и драгоценные камни я тоже люблю, хотя у меня самого их никогда не было.

— Понимаю. Я замечал, что на алмаз вы смотрите, как на живое существо.

— Я и не отрицаю. Отчасти из-за этого я и нахожусь здесь. С тем человеком, которого я подкупил, чтобы сообщить на волю о драгоценностях, я больше ничего передать не мог. Он немногим лучше Болендера и Ноймана. Он уезжал в отпуск, чтобы там кутить и пьянствовать, для этого ему нужны были деньги. Ничего другого с ним передать нельзя было.

— Чем же кончился ваш разговор с Гиммлером? Не могли же вы ему ответить, что вам по душе Собибор. Что он еще вам говорил?

— Разное.

— Вы на меня обиделись? Я ведь не знал…

— Я на тебя, Берек, ничуть не обиделся. Вполне возможно, что в такое время думать об алмазах и не следует. Если мое слово может кому-нибудь из них причинить вред, я не вправе молчать. Штангля уличить мне вряд ли удастся, но о Болендере, как только я схвачу его за руку, не премину намекнуть Нойману. Этого, полагаю, будет достаточно, чтобы тот получил по заслугам. Я сказал «разное» и при этом подумал, стоит ли тебе рассказывать о том, что Гиммлер решил, как он выразился, сорвать с меня маску, показать мне, что он не хуже меня знает мою настоящую биографию.

— Что это значит? Вы носите маску?

— Гиммлер знает, что говорит. Он знает, что я не еврей и моя настоящая фамилия вовсе не Куриэл…

Берек от неожиданности соскочил с нар.

— Кто же вы на самом деле?

— Успокойся, мой мальчик, я — немец, но был женат на еврейке. У нас был сын. Жену и сына нацисты замучили. Рассказывать тебе об этом подробнее я сейчас не могу, да и незачем.

Берек стоял возле Куриэла и дрожал как в лихорадке. Куриэл этого не видел, но почувствовал, взял его за руку и усадил рядом с собой.

— А что было дальше? — спросил Берек.

— В память о погибших жене и сыне я решил взять девичью фамилию жены — Куриэл, моя же — Шлезингер, Фридрих Шлезингер.

— Какая разница — Куриэл или Шлезингер?

— Фамилия Шлезингер встречается не только у евреев, а я хочу уйти из этого мира, разделив участь евреев. Что же ты молчишь?

— Молчу… Мне страшно. Хочется плакать…

— Так не годится. А я думал, ты сильнее меня.

— Что же мне делать, если слезы льются сами собой?

— Больше ты ни о чем меня не хочешь спросить?