Михаил Лев - Длинные тени

Берек слушал, и ему казалось, что этот пустобрех с плутоватыми глазками может молоть языком целый час и никто его не остановит. Его и не думают прерывать.

Но всему приходит конец.

— Обвиняемый Эрих Фукс, к судебной ответственности вы привлекаетесь впервые?

— Поверьте, что на таком судебном процессе мне приходится быть впервые.

— На «таком» — верим. А все же?

— С коммерсантом всякое бывает. Друзей мало, а врагов хоть отбавляй. Что стоит оболгать невиновного? Все как будто идет так, что лучше не надо, и вдруг… Тогда и паук на стене даст показания против тебя, а при случае и вовсе со света сживет.

— О каком случае вы говорите?

— О 1933 годе. Я тогда работал у евреев, в издательстве Ульштейна, и обо мне написали, что я прислужник евреев: будто в моем присутствии кто-то из служащих нелестно отозвался о пасторе Штеккере — теоретике антисемитизма в Германии, — а я промолчал. Более того, будто я сказал, что евреи такие же, как все мы, только немного другие.

— Какое отношение все это имеет к коммерции? Хватит. Из издательства Ульштейна вас уволили?

— Да. Я был вынужден вступить в нацистскую партию и надеть форму штурмовика.

— Ясно. В чем состояло ваше участие в акции «Т-4»?

— Мое дело было доставлять почту и продукты. С юных лет я был хорошим шофером.

— В чем заключается эта акция, надо полагать, вы знали?

— Представьте себе, нет. До меня это дошло позже, чем до остальных. И, узнав, я страшно испугался.

— Чем вы занимались в Собиборе?

— Там я пробыл менее суток и ничем не занимался.

— Тогда зачем вас туда послали?

— Мне приказали доставить в Собибор мотор, снятый с подбитого русского танка.

— С какой целью?

— Этого мне никто не сказал. Я там переночевал и назавтра возвратился в свою часть.

— Нам, подсудимый Эрих Фукс, известно, что вы первым в Собиборе включили мотор, который нагнетал газ, и таким образом удушили три тысячи шестьсот человек.

— Когда? За одну ночь?

— Когда? Это вы сами знаете. Если вы забыли, вам подскажет тот, кого вы научили уходу за мотором. После этого ваш преемник уже сам продолжал работу.

— Эрих Бауэр и есть тот паук, и ему ничего не стоит сжить со света ни в чем не повинного человека. Но его-то я меньше всего боюсь. Когда в 1950 году его судили в Моабитской тюрьме, он заявил, что меня не помнит. С тех пор прошло пятнадцать с лишним лет, как же это он вдруг вспомнил?

— Его ответ на этот вопрос нам известен. А вы ждите, когда он сам об этом скажет в вашем присутствии. Чем вы занимались после войны?

— Работал во французском секторе шофером и по воле случая опять у еврея.

К концу допроса Фукс как-то заметно слинял, от первоначальной его самоуверенности и живости мало что осталось.

Последним в первый день судебного процесса допрашивали обершарфюрера СС Альфреда Иттнера. На предварительном следствии он признал, что принимал участие в убийстве пятидесяти семи тысяч человек. Ему и вопросов задавать не пришлось. Улыбаясь, он повернулся лицом не к председателю суда, а к прокурору и стал неторопливо рассказывать:

— Во всем, понимаете, виноват мой двоюродный брат, занимавший видное место в нацистской иерархии, — он был главным казначеем. Кузен вдруг вспомнил, что я ему не чужой, и меня, подсобного рабочего, устроил бухгалтером в одной из зарубежных нацистских организаций. Оттуда прямая дорога вела к акции «Т-4».

— Почему? — спрашивает председатель.

— В самом деле почему? — удивляется и Иттнер.

— А вы знали, — спрашивает далее судья, — что это за акция?

— Как вам сказать? — повел Иттнер плечом. — В общих чертах.

В Собиборе Иттнер был и регистратором, и ревизором, составлял опись ценных вещей, отобранных у узников, проверял кассу, находившуюся не только в несгораемых шкафах. Все, что было реквизировано у узников, подлежало отправке в рейх, и этим ведал Иттнер. Он признает, что, как и всем его коллегам, ему жилось вольготно. Прежде всего они думали и заботились о себе. То, что имели дело с безоружными людьми, придавало им уверенность, что с войны они вернутся целыми и невредимыми. До этого чудовищного события — восстания, всколыхнувшего Собибор, — у него, у Иттнера, все шло как по маслу.

— Мы привыкли к тому, что обреченные плачут, вопят, но никому в голову не могло прийти, что они могут решиться на такое. К тому же…

Но председателя суда, господина Штракке, должно быть, не интересовало, что еще хочет рассказать Иттнер. Он только спросил:

— Как относились к вам ваши коллеги по Собибору?

— Большинство — хорошо. Они же знали — то, что я напишу пером, не вырубишь топором. При этом ведь и я рисковал. И в немалой степени.

Из помещения суда Берек вышел вечером, но на площади, недалеко от центра, было светло как днем. Люди научились освещать все, что им надо, что им выгодно. В витринах магазинов горят огоньки, словно тлеющие угли, с которых только что сдули пепел. На большой вывеске сверкает золотом надпись «Распродажа». Куда ни повернись, на тебя глядят манекены с протянутыми руками. Обыкновенные стекляшки сверкают у них на пальцах, как бриллианты. Кто как может расхваливает свой товар.

И хотя выставленные вещи уже не пользуются спросом, вышли из моды — на то и реклама. Немые манекены взывают: «Вот эта верхняя сорочка стоила две недели назад двадцать марок, а сегодня — пять. Только пять. Покупайте!» Одни не прочь приобрести такую сорочку, но не унизит ли их покупка вещи, оцененной в четыре раза дешевле? Другим она крайне нужна, но для них и пять марок — деньги. Однако заглянуть в магазин ничего не стоит — а раз уж ты вошел, как же не приобрести вещь за бесценок?

Хаген — старинный город, известный миру еще с девятого века. Туристы охотно приезжают сюда. У них свой расчет. Пусть у немцев эта вещь вышла из моды, зато в другом месте мода еще не прошла, а возможно, и не дошла. Так что манекены свое дело делают, и не зря сверкает позолотой надпись «Распродажа». Спрос большой. Почему же и ему, Береку, не заглянуть в магазин? Это ведь в самом деле ничего не стоит. Нет, сегодня не надо, лучше в другой раз.

В пути, когда самолет или поезд несется, проглатывая километр за километром, или в шумном городе, особенно на чужбине, груз воспоминаний не давит с такой силой. Сегодня же память снова пробудилась в нем и не дает покоя. После такого дня давние события не кажутся столь уж далекими, и все пережитое неотступно следует за тобой. Если бы можно было стряхнуть с себя груз прошлого, выговориться и покончить с этим раз и навсегда! Но сбудется ли когда-нибудь эта мечта?

Он дошел до перекрестка и даже не взглянул на светофор, два глаза которого были погашены, а третий мигал лениво, как у сонного человека. Голова раскалывается от мыслей, а длинные ноги знай себе шагают по пешеходной дорожке. Так, ни у кого не спрашивая дороги, ни на кого не оглядываясь, он оказался перед отелем.