Атанас Семерджиев - ...И многие не вернулись

Остальные арестованные с замиранием сердца ждали, выдержит ли он, сумеет ли сохранить тайну и тем самым спасти многих. Стойо догадывался об их тревогах и, как только к нему возвращались силы, пытался петь. Это были не песни — скорее, стон, крик. И все-таки это убеждало товарищей в том, что он выдержит, не подведет. Душа предателя не может родить песни в смертный час.

Однажды ночью Стойо посадили на грузовик и повезли. Доехав до глубокого оврага, остановились. Его высадили из грузовика и приказали идти вперед. Перед ним шло человек десять жандармов и полицейских, а за ним — майор Иванов, двое агентов и еще десяток жандармов. Стойо едва передвигался по скользкой тропинке и печально поглядывал на слишком редкий лесок.

Тропинка поднималась вверх по склону и вела к Абланице. Майор увидел в овраге освежеванную тушу волка, подвешенную к старому кизиловому дереву, и приказал остановиться.

— Поймали в капкан — не вижу следов от пуль… — сказал один из агентов, осмотрев тушу. — Берегли шкуру.

Майор вынул коробку сигарет, закурил и, выпуская дым кольцами, проговорил:

— Чего вы ждете? Начинайте…

Агенты и один из унтер-офицеров стащили Стойо в овраг и привязали его к стволу того же старого кизила.

— Не так! Поверните его лицом к волку! — крикнул им сверху майор.

Его повернули лицом к мертвому зверю.

— Будешь говорить? Или хочешь, чтобы и тебя подвесили к дереву вниз головой и с живого содрали шкуру?

Стойо поднял голову, посмотрел на майора, и тот увидел в его глазах решимость скорее умереть, чем заговорить.

— Где отряд? Куда вы собирались идти отсюда?

— Никуда… Нас было двое: я и Вела.

Унтер-офицер срезал несколько веток и начал хлестать связанного Стойо. Пытаясь увернуться, тот ударялся о ствол кизила, к которому его привязали. После каждого удара с веток осыпались набухшие, готовые вот-вот распуститься почки.

Стойо мучили несколько часов, зверски избив напоследок. Жандармы выстроились против него на дорожке и изготовились к стрельбе. На смуглом лице Стойо появились бледные пятна. Исчезли искорки жизни, до этого теплившиеся в его глазах. Плечи его опустились, и весь он от этого сразу стал казаться меньше. Приказ майора стрелять донесся до него откуда-то издалека…

Прозвучали два-три выстрела. От нервного напряжения: голова Стойо свесилась, и он сполз на землю у самого дерева. Потом почувствовал, что его волокут по какому-то склону, и раскрыл глаза. Совсем близко он увидел множество сапог, и сознание сразу вернуло его к действительности. С ним разыграли мнимый расстрел, полагая, что это даст нужные результаты.

3 мая 1944 года погибла Вела Пеева. Жандармы отрезали ей голову и принесли ее Стойо.

— Если тебе это нравится, мы и тебя можем таким же образом укоротить.

Стойо отшатнулся. Дышать стало нечем.

— Кто пошел на смерть, тот ее не боится! Кончайте скорее!

Примерно через неделю около полуночи застучали сапоги по лестницам и в комнатах школы, где находились заключенные. Послышался шум заводимых моторов. Арестованные напряженно прислушивались: или кого-то выводят на расстрел, или же обнаружили отряд.

В камере зажегся луч карманного фонарика.

— Собирайся… на допрос…

Стойо узнал голос агента.

Все поняли, что на сей раз это конец. Должно быть, это понял и Стойо. Воцарилась гробовая тишина, она казалась невыносимой. В коридоре кто-то нервно кашлянул.

Грузовики с жандармами проехали через Каменицу в горы. На улицах не было ни души, только кое-где светились окна.

Взошло солнце. Красив рассвет на вершине горы Елин!

Жандармы уселись на траву отдохнуть. Фельдфебель с опухшим лицом раздавал им сухой паек. Только Стойо продолжал стоять, и вид этих ненавистных людей заставил его отрешиться от всего окружающего… Он посмотрел на Каменицу и пошел к ближайшим лугам, так и не поняв — по собственной ли воле, или его туда ведут насильно.

Над горами разнеслось эхо трех выстрелов, и один из жандармов вернулся с луга, неся в руках ботинки Стойо.

Из всей семьи в живых осталась только мать — бабка Ката. Через несколько месяцев после того, как она потеряла Стойо, другой ее сын отправился на фронт и не вернулся. Лет десять назад похоронила она мужа — бай Илию — и теперь доживает свои дни в одиночестве.

На ее доме мраморная мемориальная доска. Но от этого матери не легче и не теплее. И разве есть такой камень, который может согреть?

Когда я навещаю ее, она обнимает меня дрожащими руками и говорит:

— Сердце мое переполнено мукой, и в глазах черно. Больно, сынок, сердце разрывается. Зачем мне эта жизнь, если нет Стойо…

Как утешить ее? Я не нахожу слов, да и нет таких слов. И я переношусь в прошлое. Вспоминаю бутылку рома и так не вяжущийся с ней рассказ Стойо о трагической гибели комиссара Кацарова, вспоминаю картофельную шелуху, вырытую из-под снега в нашем временном лагере, и салфетки, которые Стойо так и не вернул своей матери…

Как обрадовалась Гроздена, когда ее предупредили, что на следующий день вечером Асен со своим отрядом войдет в село! Сколько времени она и дети ждали этого дня! Она знала, что партизаны, войдя в село, направятся прямо к зданию общинного управления. Именно так поступили они несколько дней назад и в Габровице, и в Голямо-Белово. Потом созовут крестьян на митинг и займутся разными другими делами. У Асена дел будет по горло — ведь он командир. Но она знала, что он наверняка забежит домой — к ней, к детям. Вот и дождались они его! Ожидание этой встречи наполняло ее таким волнением, какого она давно уже не испытывала. Но к радости примешивалась и тревога. А что, если жандармерия узнает об их приходе и встретит огнем? Асен будет среди первых, а первые погибают раньше всех… Нет, только не это!

На следующий день Гроздена встала еще до рассвета и вышла на крыльцо. Над селом возвышалась громада горы, освещенная луной. В соседних дворах еще никто не появлялся. Где-то поблизости тяжело дышала корова. Залаяла собака, но и она вскоре смолкла.

Гроздене в этот день предстояло много дел: испечь хлеб, чтобы хватило и партизанам, когда они придут; на поле в Раштеле обобрать табачные листья и вывесить сушиться; привезти с бахчи арбузы. Она разбудила детей, помогла запрячь волов и отправила ребят в поле, а сама занялась домашними делами.

Когда она кончила хлопотать, солнце уже взошло. Над полем стояло марево. Гроздена взяла сумку с хлебом, закинула на плечо мотыгу и пошла к полю в Раштеле.

— Уж не к партизанам ты ли отправилась, красавица? Что у тебя в сумке? — встретил ее вопросами у калитки Черный.

Нахмуренный, смуглый, с большим шрамом под правым глазом, он стоял в нескольких шагах от нее. На его руке висел пиджак, из-за пояса торчала рукоятка пистолета. Но не пистолет испугал Гроздену. Другое ее встревожило: чего ищет этот кровопийца здесь? Ведь Черный живет в другом конце села, и Гроздена раньше не встречала его у своего дома.