Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

Утром было совещание о предстоящих делах — совещание министров союзных республик 14 октября, Худсовет 15–16 октября, репертуарное совещание 17–18 октября и т. д. Предстоящие даты — 50 лет комсомола, 100 лет Ленина, фестивали: Болгарский, национальной драматургии, Второй польский, о котором Фурцева сказала, что он очень важный, мол, важнее Болгарского. Ну, Голдобин все «направлял», все говорил о том, как нужно быть бдительными к проникновению буржуазной идеологии, что надо следить и пресекать модернизм, в каких бы завуалированных и сложных формах он ни проявлялся, пресекать малейшее отклонение от социалистического реализма и т. д. — вообще следить, выискивать, предавать и карать.

А потом пришел из ВТО Шумов, начиненный всякими слухами, что Прокофьев (из комиссии по наследию Станиславского) будет главным редактором журнала «Театр», что Рыбаков мечтает пойти на самую маленькую ставку младшего научного сотрудника в Институт истории искусств, чтобы защитить диссертацию, и прочие новости.

Утром Кудрявцев послал меня к 10 часам в ЦК ВЛКСМ на совещание по выставке на ВДНХ в павильоне культуры, а в 11 часов — просмотр «Два товарища» Войновича в Театре Маяковского. Как я и думала, идти в ЦК ВЛКСМ надо было не мне, так как там шел разговор о концерте 5 октября, в день открытия выставки «Техническое творчество молодежи» в 25 павильонах. Я посидела до без двадцати одиннадцать и ушла. Прибежала в театр — Шумов удивился, что я так быстро.

«Два товарища» — хороший спектакль. Очень хорош студент IV курса Щукинского училища Карельских. Но концепция у Гончарова не Войновича. Здесь все добро торжествует, зло наказано, а у Войновича вопрос просто поставлен на разрешение. Здесь какие-то иллюстративные вещи, поведение героев изменено, и тогда бессмысленными становятся слова: «Не знаю, смог бы я поступить иначе, думаю, что просто не мог бы поступить так, как он». Потом, для оптимизма введен «хор» летчиков. Ну и вообще по всякому «положительному» поводу — педаль.

В конце дня Голдобин сообщил, что Владыкин велел вернуть в состав Худсовета Бабочкина, Ильинского, Бердникова (замминистра Министерства культуры РСФСР, но как доктора филологических наук) и Рыбакова.

Слушала разговор Шумова с Владыкиным (он позвонил) о постановке в Малом театре инсценировки «Отцов и детей» Балтера, который исключен из партии, как организатор «подписки». Горком утвердил решение райкома о его исключении, Балтер написал в ЦК. Владыкин нервничал, а Шумов его успокаивал, что Е. Симонов сидит дни и ночи над инсценировкой, переделывает ее, вставляет куски из первого варианта, и они нашли такой ход, что ни одна комиссия не докажет, что их инсценировка имеет отношение к инсценировке Балтера. Потом Владыкин, видимо, жаловался на Симукова, что тот в Союзе писателей рассказывает, кто что в Министерстве говорит, кто что задерживает, на что Шумов отреагировал: «Симуков хочет капитал приобрести и невинность соблюсти, и вообще, ссылаться на руководство — запрещенный прием». Потом Владыкин жаловался на Солодовникова, что он действует «самостийно», а Фурцева сказала Владыкину: «Григорий Иванович, я Вам все прощу, а вот союзных театров не прощу, если они издают не такой приказ — отменяйте». И все в таком же духе. Взъелся он, почему Малый театр пригласил Фоменко: «В реалистический театр — человека, который поставил контрреволюционный спектакль», Оказывается, ему наушничал М. Жаров, что дирекция приняла это решение: «Пригласить щелкопера с сомнительной политической репутацией, без партбюро», а вот он, Жаров, предлагает такого реалиста, как Эрин. А подводные течения в Малом театре выносят на поверхность желание вообще отказаться от «Отцов и детей» с тем, чтобы Царев поставил «Месяц в деревне». И еще Григорий Иванович жаловался, что на него сваливают решение с инсценировкой «По ком звонит колокол» и торопят, на что Шумов: «Конечно, с этим вопросом можно не торопиться, а решить его в течение сезона» [28]. Потом Шумов ушел, а вернувшись, с таинственным видом сообщил, что «Там» сказали про пьесу Розова «На беговой дорожке», что ее надо укреплять по социальной линии, прояснить вопрос, зачем молодой герой едет в Англию, и вообще эту тему о добре с кулаками, а то звучит двусмысленно; что эта семья не должна быть оторвана от нашего общества, за окнами должна быть социалистическая действительность, а не крики зверей из зоопарка. Это все «кто-то» и «девчата из ЦК».

Вот никогда не знаешь, от кого чего ждать. Сейчас Рамзин (автор запрещенной пьесы «Обратный счет») меня «потряс» своими взглядами и рассуждениями. Он за то, что мы сделали с Чехословакией. «Да, если бы меня спросили, вводить или не вводить войска, — я бы ввел». Опять разговоры о 41–45-х годах, что он не хочет жить под немцами, что через Чехословакию лететь 30 минут, но если в Чехословакии будут наши войска, то немец не пролетит. И что нечего защищать «либералов», что то одни уничтожают одних, то те других. Стал приводить примеры из истории, что католики сожгли Дж. Бруно, а защищавшие его протестанты сожгли кого-то (фамилию забыла), который был не менее гениален. Что он не хочет видеть на Балканах немцев. Я говорю, что все это пропаганда для дураков. На что он отвечает: «Что ж, по-Вашему, немцы стали другими?» — и добавляет: «России быть и жить».

Пришел Трубин с обсуждения спектакля «Искры, собранные в горсть», который смотрели в пятницу, и сказал, что им «выдали», что нельзя прикрывать темой бездарность решения, это оборачивается против нас.

Сейчас слышала интересный разговор Голдобина с Михайловой. О ком или о чем говорил до моего прихода, не знаю, только в конце разговора Голдобин просил ее помочь. Дальше пошла речь о главном редакторе журнала «Театр». Голдобин: «Сейчас все сходятся — и писатели и руководство — на кандидатуре Громова, помощнике Салынского». Она, видимо, спросила о Владыкине, который сомневался в этой кандидатуре. Голдобин: «А теперь Григорий Иванович согласен». Из дальнейшего разговора я узнала, что все больше всего хотели Абалкина. Его уговаривала Фурцева, вот, мол, ему какое доверие оказывают. Ей он сказал, что подумает, а как только она ушла, наотрез отказался, потому что там (в журнале) надо все ломать, значит, портить сложившиеся отношения, а ему этого не хочется. Прокофьев тоже отказался.

Потом Голдобин спросил, как ему быть, у него личное поручение о предложениях ввиду создания Главреперткома. Что он провел исследовательскую работу и выяснил, что «решения» записанного нет. По его мнению, этот вопрос можно решать двумя путями. Или восстановить прежний институт, как это было в 1934 году, он нашел все эти документы, но тогда надо создавать штат уполномоченных во всех областях страны, и он считает, что вряд ли это целесообразно. Или самый простой путь — это придать Управлению театров цензора, который будет осуществлять элементарные цензорские функции, а ответственность за идейную сторону будет лежать на Репертуарно-редакционной коллегии, которая должна повысить свою работу. Но именно поэтому он боится, что на подобное решение не пойдут, потому что тогда коллегию надо очень укреплять. Видно, Михайлова сказала, что весь смысл Главреперткома в том, что он должен быть абсолютно самостоятельным. Тогда, отвечает Голдобин, надо создавать самостоятельный Главк, и функции Репертуарной коллегии Управления театров меняются, она только заключает договора с определенными авторами на определенные темы, а редактурой, в том числе и художественной, будет заниматься Главрепертком. Голдобин говорил, что сам процесс приемки спектаклей, по его мнению, должен остаться прежним, пусть этим занимаются управления культуры. Михайлова опять что-то возражала. «Подводя итоги», Голдобин сказал, что он учтет все ее вопросы при создании предложений, которые он пишет, а вообще все очень сложно.