Людмила Зотова - Дневник театрального чиновника (1966—1970)

Григорьев: «Перевод во многом определил решение этого спектакля, перевод Донского после Лозинского. Одни считают, что надо сохранять архаику, а другие — что надо переводить на современный язык. Это современный перевод, здесь и купюры законные. Так вот, передает ли перевод и спектакль эту ненависть к лицемерию и его опасность? „Дон Жуан“ Мейерхольда где-то навеял этот спектакль. Обращение в зрительный зал — тоже традиция, Сганарель тоже обращается в зрительный зал. Актерские работы только намечены. Но поскольку спектакль передает душу пьесы, это дает ему право жить. Обращение к Королю — ничего нового нет, что Король — кукла, кардинал — кукла, это все восстанавливает реальную историю с реальной пьесой „Тартюф“».

Шумов: «Мне кажется, что обсуждение, которое идет сегодня, — это три категории рифов и мелей. Первая — трактовка пьесы. Театр очень корректно прочел пьесу и вытащил тему антиклерикализма. Вторая — о ней говорить труднее. Творец и общество — это главная тема данного театра, и здесь он ведет себя довольно корректно. Третья есть пересол в сценической игре. Но в целом театр проявил такт, вкус и раскрыл тему художник и общество так, что не нужен тяжелый разговор с театром, как это было раньше, хотя бы со спектаклем „Послушайте!“, лишь кое-где надо убрать пики режиссерского решения».

Емельянов: «Обращение в зрительный зал. Дело в том, что четвертая стена появилась довольно поздно, в театре Антуана, у Станиславского. А Мольер весь построен на обращении со зрителем впрямую, у Мольера вообще допустимо прямое обращение со зрителем. Тем и была интересна проба Станиславского сыграть его с четвертой стеной. Да, Мольер очень широк, и это он тоже, видно, допускает, но в основном Мольер — театр представления, и здесь законы соблюдены, и нельзя от театра требовать больше того, чем он может дать. Это один из тех счастливых случаев, когда театр общается уже с жизнью и от нее получает ответные реплики, высший класс театра. Театр адекватно передает пьесу. Мольер не против общества, а за, он против пороков общества. Текст современный, ну что, по-моему, текст очень хорош».

Голдобин: «Я не согласен со всеми вами. Любимов — человек талантливый, но ему мешает какая-то заданность, злость, в спектакле все идет не от мольеровского замысла. Нет глубокого, социального, философского звучания. Прием ширм, масок — когда из них выходят, то играют уже не 300-летней давности Мольера, а сегодняшнего. Этого сквозного приема не хватает на полнометражный спектакль, становится скучно. У нас „Тартюфа“ не запрещают, а играют в полную силу, разоблачая ханжество, а для Любимова не это важно, он вытаскивает запрещение-разрешение, вот и вытащен Король и обращение к нему. Обращение к зрителю — не то что вообще не обращаться, а с чем это обращение и подмигивание. Тему разрешения-запрещения надо выжигать каленым железом, она сейчас работает против нас, столько событий в мире, что нельзя закрывать на это глаза. Эта тема для нас нецензурна. Главное, что меня смущает, — это интермедии».

Сегодня я сидела в приемной перед кабинетом Тарасова вместо секретаря (мы часто ее замещаем), а в кабинете находились Радзинский, Цирнюк, Симуков, Тарасов, Владыкин. Было слышно, как Цирнюк «пела», высказывая Радзинскому свои «соображения» по его пьесе «Чуть-чуть о женщине».

Цирнюк: «Когда Вы говорите о пьесе, что бы Вам хотелось в ней выразить, то я Вас понимаю, а когда читаю пьесу, то мне не хватает ясности. Да, пьеса о женщине, о ее судьбе, это важно. Но если она — личность, надо, чтобы в пьесе это было ясно, чтобы она совершила поступок, это доказывающий. Для Вас женщина — это то, что она хочет быть любимой, быть женщиной. Нет, не это главное. Пьеса, я Вам это и раньше говорила, немного забытовлена. Я, может быть, имею право так настойчиво говорить об этом. Ну вот возьмите меня, я ставлю себя в положение Вашей героини — и не верю. Вроде в частностях все правдоподобно, но вот в чем-то главном — нет. Равновесие общественной личности и личного должно быть. Я хочу, чтобы она это несла в себе. Личность и женщина, а не так женщина, которая… Я хочу передать Вам, что меня очень волнует. А Ваши переделки — это просто уступки нашим требованиям. Мне бы хотелось, чтобы семейные проблемы стали предметом искусства, чтобы они стали граждански значимы».

Стал говорить Радзинский, и сначала было плохо слышно, но потом он «разошелся»: «Проблемы жизни — вот главное, а мы о них не пишем, малейшая попытка о них писать пресекается. Круг информации чудовищно расширился, значит, задача — не сужая его, говорить о главном. Проблема счастья людей — государственная, она существует, об этом надо обязательно говорить. Как люди ранят друг друга — невероятно важно говорить и об этом. Мы морально необразованные. Для меня жить это жить не только днями, а и ночами, в крови должна быть твоя работа».

До этой встречи Шумов говорил, что Радзинскому дали полный отказ, и Симуков по этому поводу сокрушался. Когда же после записанной мной беседы я видела Радзинского, у него было неплохое настроение, он сказал, что все развертывается в обратную сторону, что Ушаков (директор МХАТа) сам разыскивал его и режиссера спектакля Л. Хейфеца [30], и сегодня вроде разговор кончился тем, что он должен кое-что скорее, скорее доделать, кое-что дописать, и все будет хорошо. Что-то не верится.

Обсуждение спектакля Театра «Современник» «На дне».

Емельянов: «Спектакль продолжает традицию Товстоногова — „смерть горьковедам“. Здесь не очень-то компрометируется Лука, как это было в традиции. У Горького Лука не делает ничего никому плохого, он чист, в роли нет материала для его разоблачения, вот здесь актер так и играет. Сатин — Евстигнеев подает его как шулера, а как философа топит. Нарочитое заземление, спектакль очень забытовлен. Горькому надо было кому-то дать монолог Сатина, и он был дан Сатину. У Станиславского этот монолог не получался, а потом он научился его говорить. Здесь этот монолог произносится естественно».

Григорьев: «Вся история пьесы в двух словах. МХАТ Луку принял как персонаж положительный, а через 30 лет в статье „О пьесах“ Лука толкуется как персонаж отрицательный. Но Москвин ответил, что будет играть как написано, положительно. И вот это сегодняшнее прочтение, как написано у Горького, — „уважать надо человека“».

Симуков: «Владимир Петрович (Григорьев) правильно говорит, что Сатин подхватывает слова Луки о том, что надо уважать человека».

Цирнюк: «Мы так уже привыкли к остроте, что, когда нет интермедий, нам не хватает этой остроты».