С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

И мы им тоже, по-видимому, пришлись по душе. Уходя, они выражали желание продолжать бывать у нас, а мы решили привлечь их к спектаклю, который готовили к постановке в пользу нашей школы и который должен был состояться 8 декабря в театральном зале Кононова.

"...Вам нужны актер, суфлер и "весельчак-распорядитель", — писал нам через несколько дней Иван Яковлевич. — Я, если позволите, возьму на себя последнее. Положим, особенно веселым темпераментом я не обладаю, но постараюсь быть очень и очень расторопным и все время хохотать: ха-ха- ха-ха-ххха!!! Впрочем, увидим. Ореус в суфлеры, например, вовсе не годится: он совершенно не умеет шептать. Когда в гимназии, бывало, кто-нибудь просил его подсказать, то происходил такой адский свист и дьявольское шипение, что учитель укоризненно качал головой и восклицал: "Ореус! Ореус!"

Так было положено начало знакомству с "Билибичами", как окрестила Леля все трио. В течение зимы наш кружок не раз собирался вместе с ними в нашей гостиной на Захарьевской.

Обыкновенно, в точно назначенное ими время, в нашей квартире раздавался звонок — и все трое, с комически торжественным видом, гуськом, входили в нашу прихожую: Иван Яковлевич, который называл себя начальником трио и непременно входил первым, нес под мышкой папку с рисунками, которую бережно клал на столик под зеркалом; Александр Яковлевич (иначе — Шура), в отцовской шубе и башлыке поверх гимназической фуражки (маскарад этот был нужен п[отому], ч[то] гимназистам воспрещалось выходить вечером без взрослых), с раскрасневшимся на морозе и радостно сиявшим лицом, нес гитару. Иван Иванович, войдя последним, с озабоченно-растерянным видом искал, куда пристроить свою фуражку. Мы были уже в сборе in corpore {3}, высыпали их встречать в прихожую — Оля Пассек, Верочка, Леля, Риночка Ш[охор]-Т[роцкая] и я. После шумного обмена приветствиями все гурьбой входили в гостиную, где наши гости, не теряя времени, принимались демонстрировать нам свои новые достижения: Ив[ан] Яковлевич] показывал свои последние эскизы или читал написанную им и им же иллюстрированную новую сказку. В его сказках всегда говорилось о солнце, о весне, о светлых мечтах и о вдохновенных героях, и все действующие лица носили необычайно красивые и фантастичные имена. . . За ним Шура, с многозначительно-торжественным видом, прочитывал свой новый "трактат" — на какую-нибудь самую неожиданную тему, — и тогда наступала очередь Ореуса. Он никогда не начинал сам, но и не отговаривался, когда его друзья, показав сначала свои таланты, заявляли, что у Ивана Ивановича есть новые стихи. Судорожно охватив пальцами одно колено и ни на кого не глядя, он читал со странным напряжением, как бы выталкивая из себя слова (это и вообще была его манера говорить), иногда повышая голос до пафоса. Эта необычная манера казалась нам забавной, и, каюсь, мы зачастую, переставая вникать в смысл и содержание его стихов, всегда глубоких и тонких, всегда искренних и далеких от всякой притворной банальщины, с трудом сдерживали смех. А между тем все мы и тогда уже не могли не чувствовать и не ценить в нем совсем особенного большого человека, отмеченного печатью крупного, своеобразного таланта и одаренного красивой, благородной и кристально чистой душой.

"Билибичи" внесли в нашу жизнь свежую струю жизнерадостного и остроумного веселья и показали мне, что вовсе не обязательно прятать от людей плоды своего творчества. Сама я, однако, не последовала этому примеру, но с искренним удовольствием встречала все их достижения и радовалась тому, как просто и непринужденно они чувствовали себя в нашей компании: ведь это уже получалось вроде клуба молодежи, о котором мы так много толковали с Маней и Лелей. Правда, наш кружок был еще слишком малочислен, чтобы присвоить себе название "клуба", но это уже была ячейка, которая со временем могла разрастись. <...>

Наши встречи <...> происходили всегда в составе только нашего кружка, и это, конечно, много способствовало непринужденной искренности нашего самочувствия и поведения. И даже, когда позже, в эту же зиму, у нас на Захарьевской стал собираться кружок студенческой молодежи для занятий политической экономией, мы никогда не соединяли никого из его членов с "Билибичами", которые, по сравнению с "родиноведами" (так почему-то называли себя члены политико-экономического кружка), казались вовсе малыми ребятами: те, по большей части были, приезжие из провинции и жили самостоятельно, некоторые даже сами зарабатывали, а Билибины и Ореус жили еще со своими родителями на положении младших членов семьи, политикой, ни тем более — политической экономией, совершенно не интересовались и, по-видимому, не имели еще никакого жизненного опыта. Они и сами не причисляли себя ко взрослым: "Мы нагрянем к вам в четверг,— писал мне Иван Яковлевич, — суббота у нас занята, а в пятницу, Вы говорили, у вас собираются ваши знакомые, мы же больше всего боимся обнажать свои таланты перед какими бы то ни было "большими".

И в сфере искусства Ив|ан] Яковлевич] тогда еще не нашел и не разгадал себя, и работы его того времени так далеки от его позднейшей манеры, что трудно установить между ними какую бы то ни было преемственность. У меня сохранился любопытный документ от того времени за полной его подписью (ныне переданный мною вместе с остальными материалами, относящимися к И. Я. Билибину, в рукописное отделение Ленинградской] Публичной б[иблиоте]ки им. Салтыкова-Щедрина) {4}:

Я, нижеподписавшийся, даю торжественное обещание, что никогда не уподоблюсь художникам в духе Галлена, Врубеля и всех импрессионистов.

Мой идеал — Семирадский, Репин (в молодости), Шишкин, Орловский, Бонна, Мейсонье и подобные.

Не исполню я этого обещания, перейду в чужой стан, то пусть отсекут мою десницу и отправят ее заспиртованную в Медицинскую Академию Иван Билибин

<...> В эту зиму мы ближе сошлись с компанией Билибичей. Встретившись с ними после летнего перерыва, мы обоюдно выразили желание продолжать наши прошлогодние собрания, причем они попросили позволения включить в наш кружок их общего друга Алексея Федоровича Каля.

Алексей Федорович был тоже очень юн. Он учился на филологическом факультете, но, по существу, был музыкантом (он совмещал с университетом консерваторию). Он разнообразил наши собрания игрой на рояле и тоже читал нам свои сказки, которые трактовали преимущественно о музыке, музыкантах и музыкальных инструментах и были, помнится, очень сентиментальны.

Теперь наша компания собиралась то у нас на Захарьевской, то на Преображенской у Станюковичей, да, кроме того, мы вместе ходили на выставки и в музеи, а иногда устраивали и совместные экскурсии в театр, т. ч. встречались часто и сошлись ближе, чем были в предыдущую зиму, и в коллективных письмах и записках, которыми мы обменивались по всякому поводу (ведь телефонов тогда у нас не было), мы уже взаимно величали друг друга "братцами" и "сестрицами", а всю нашу компанию "братством" [* "Захарьевским" братством, в честь Захарьевской улицы, где мы чаще всего собирались.]. Однажды "братцы" (они все были воспитанники 1 СПБ гимназии) пригласили нас на спектакль в свою гимназию. Ставили они "Царя Эдипа" [** А м[ожет] б[ыть], "Антигону", теперь не припомню.] Софокла {5}, причем оба брата Билибины принимали в этом спектакле самое горячее участие: Шура, который был еще в выпускном классе — в качестве артиста, а Ваня, уже студент, писал декорации, афиши и т. д. После спектакля были танцы, и мы очень весело провели время <...>.