С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

В "Тенишевке" Билибин славился еще и тем, что сочинял удивительно забавные и веселые оды по случаю каких-нибудь происшествий в интимной жизни товарищей и мастерской, пел занятные частушки — все это дало мне повод пригласить его к обоюдному "творчеству". Я делал рисунки, а Ив[ан] Яковлевич] писал на них стихи, а печатали то и другое в "Шуте" у милейшего Р. Р. Голике {3}, основателя знаменитейшей типографии Голике и Вильборг, ныне им. Ив[ана] Федорова. Тогда жизнь печатного искусства была так убога, что Голике был, пожалуй, прав, когда с гордостью вещал, что единственный художественный] журнал в России — это "Шут". Участвовали тогда в нем Щербов со своими замечательным[и] карикатурами, Афанасьев с "Коньком-Горбунком", В. Чемберс с политическими карикатурами, Герардов, редко Билибин, кажется, Чехонин и я. Журнальчик расходился довольно бойко. Стихотворения Билибина печатались под псевдонимом в строжайшем секрете, да простит он мне, сидючи в Каире, воспоминания, давность которых отдаленная, но характерная для него, они ведь были непосредственны и милы и носили в себе какую-то свежесть и бодрость. Носили они крайне разнообразный характер, то это было вроде былинного эпоса, когда рисунок имел характер т[ак] называемого] "русского стиля", то довольно минорный характер, напр[имер], начало не помню:

Поцветут и отцветут,

Ветер их развеет.

Она друга страстно ждет. . .

Жди его! Но час придет —

Он тебя разлюбит.

Была мною изображена девица, сидящая с довольно грустным видом на фоне весенних одуванчиков. Приходил, конечно, я в восторг от его изобретательности, рисунок-то ведь рисовался раньше, а потом уже "поэт" вдохновлялся. Интересно, что ни одной вещи не было забраковано и принимались с удовольствием.

Наши ученические годы в "Тенишевке" проходили как-то удивительно лучезарно. У Толстого в "Войне и мире" при описании Ростовых сказано, что там царствовала "любовная атмосфера" — вот нечто подобное было и у нас. Потом несколько пар переженились. Билибин на М. Я. Чемберс, Тиморев на Ю. А. Поповой и пр. Я думаю, все участники теперь вспоминают только любовно. Билибин, М. Я. Чемберс, В. Чемберс, Чехонин, Серебрякова, Карев, М. Яковлев, Линдеман, Траубенберг, известный по росписям особняков и "Метрополя" в Москве, Аокенберг, Фалилеев, Эглит (детский писатель) и еще очень многие. У нас был свой оркестр — прототип теперешнего "Сиамского" и едва ли чем уступал ему в искренном живом веселье.

Превосходил!—ведь это молодость играла! Наши знаменитые "пятницы", вечеринки славились среди учащихся и особенно в Академии, но желающих пускали с разбором. Веселились вовсю, раз дело дошло до того, что под нами у самой Тенишевой в ее дворце упала люстра с потолка, значит — это была шарада в картинах и вероятно "землетрясение". Было у нас все, мы были богаче миллиардеров — музыка, живопись, пение, танцы, литература, и все свое. Какие-то неистощимые Крезы молодости! До всего нам было дело, шли бесконечные споры о новой поэзии — сопоставлялись Бальмонт, Брюсов и Пушкин, пламенные головы "испепеливали" последнего и в первых видели новых пророков, тут же декламируя их, но, конечно, главное место в разговорах занимала живопись. Сторонники "Мира искусства", Парижа яростно поносили Академию, по дороге захватывая Репина, некоторые из них, когда появлялся Илья Ефимович, спешно с холстами удирали в маленькую дверку, выходящую на чердак, и ждали там, пока не уйдет Репин. Эта группа заявила, что позор идти в Академию, и действительно никогда не была в ней, забравши власть управления в мастерской, она не распалась и после ее закрытия. По-видимому, до Тенишевой дошли все эти наши передряги, и вот она решила нас выбросить на улицу. Послали депутацию с объявлением, что мы не распадаемся и просим хоть временно дать для первого обзаведения мольбертов и табуреток, но не вняла сиятельная меценатка, мольберты и табуретки, ставшие нам какими-то родными, были потом расхищены. Мы сложились и устроили свою "первую свободную мастерскую" без руководителя. Просуществовали 4—5 лет.

Билибин остался верен Репину, но, по-видимому, был уже отравлен нашей заразой и через полтора года ушел из Академии, не получивши звания.

Перед уходом в Академию, между прочим, Билибин выкинул мальчишескую вещь, он сшил себе длиннополый сюртук, вроде онегинского с огромным воротником. Этим он доставил много веселых минут. Прямые длинные волосы, походка петушком и русский стиль в ампире, конечно, производили пресмешное впечатление. Время было такое — Оскар Уайльд с подсолнухом, а потом и футуристы с раскрашенными физиономиями.

После перехода в Академию Ив[ан] Яковлевич] окончательно тонет в русском стиле. Постепенно первое наивное понимание стиля переходит в крайне серьезное изучение, совершаются поездки на Север, он зарывается выше головы во всевозможные издания по стилю, гравюре по дереву, лубки, набойки — ретроспективизм начинает царствовать. Но знания точно ему служат во вред.

Все больше и больше начинает веять холодком, и становилось уже страшно за чеканный грядущий штамп. Поленова для него была тогда довольно левая, а Малютин отвергался, начинается переход к пониманию стиля 16 и 17 века, первооснова стиля заслоняется Ренессансом. Примитив уже подвергается строгой критике. "Русский дух" окончательно исчез, веяние времени пошло у него по неправильному пути. Вещи все скучнее и однообразнее. На меня лично взятое Билибиным направление производило ужасающее впечатление, если случайно в моей графике появлялся признак его техники — уничтожал немедленно, если кто помнит мои первые работы на выставке Нов[ого] об[щества] художников, то там было почти отрицание линии — для графика ошибка, — были черные и серые пятна. Вот какой страх нагнала на меня техника Ив[ана] Яковлевича.

Для современных графиков много разжевано, а когда мы начинали работу, то часто бродили в мучительных сумерках, напр[имер], вдохнешь чистого воздуха — сделаешь отсебятину, а если близко к стилю — то скучнейший ретроспективизм. Суждения о технике кисти и пера, бумагах разбирались крайне серьезно и без современных словечек "орудия производства", "материал", "фактура бумаги" и т. д., делалось как-то удивительно просто и "без крика".

Правда, у нас была интимная компания на Мытнинской, жили рядом, и долго мы ночью проводили время за работой — Билибин, его жена и Нарбут, иногда замолкали за работой, и только скрип пера Нарбута вторил нашим мыслям. Калька часто служила предметом спора, т. е. как ее применять. Билибин стоял за систему круижекторов, это привело к тому, что дико было видеть подпись автора под какой-нибудь набойкой, точно скалькированной.

Случилось все же нечто, что освежило Билибина, — это театр. Линия становится более живая, она уже стала рисовать и приобретать хороший классический оттенок, местами изысканность, начался отход от "билибинского стиля", ставшего трафаретом и вызвавшего] массу подражаний; в последних его былинах это ясно видно, стоит их только сравнить с первыми.