С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

И вот на этом фоне Билибин с аккуратнейшим лакированным ящичком, с маленькими тонкотертыми тюбиками, уже Лефранка, со своими точеным[и] рисунками и аккуратно крашенной живописью был удивительно ярко заметен и упорно не поддавался общ[ему] течению. Он определенно не любил "больших" живописцев и посмеивался над ними, а те, в свою очередь, скептически относились к его работам.

Все это выплывало в страстных дебатах, жили же мы все в высшей степени дружно, сплоченно, а потому все серьезные разговоры и обычные веселенькие прикрытые колкости оканчивались обыкновенно мирно и к общему удовлетворению.

Сошелся с Билибиным довольно быстро, и вот когда был у него, то он показывал свои работы, которые делал до поступления в "Тенишевку".

Этюдов, живописи было очень мало, а, главным образом, рисунки пером и почти поголовно сражения и войны Наполеона. Как это ни странно, но будущему "русскому" стилю не давал покоя Мейсонье, это были очень простые жизненные работы, и тогда мне лично больше нравились, чем его поз[д]нейший стиль; типично для Билибина, что он любил не Цорна, а именно Мейсонье. "Тянуть" линию он стал после того, как увлекся иллюстрациями одного французского] художника (фамилию не помню), где тонкий абрис, черный, был залит гармоничными сплошными слабыми тонами, были какие-то иллюстрации по поводу происшествий с Ж. Д'Арк {2}. Это была новость на нашем книжном рынке, и это увлекло Билибина и, по- видимому, потянуло к книге. Вскоре после этого линию он слегка утолстил, сплошной тон оставил и получился в конце концов "билибинский русский стиль", вначале с невероятной отсебятиной, а впоследствии выработавшийся, но всегда с чувством чего-то определенно чуть-чуть не русского, хотя знания его в этой области и были большие. Виновата в этом, вероятно, и французская книжка, в молодости ведь всасывается все очень сильно, но, конечно, тут и то, что "русского духа" он не нюхал, а воспитание имел городское, с боннами, иностранными языками и т. п. — первооснова нашего стиля, деревня ему была чужда. Ни няни, ни гения Пушкина, конечно, у него не было.

Все, кто знавали Ивана Яковлевича лично, не будут утверждать, что он обладал сильным характером, но настойчивость его и упорство в некоторых случаях было примечательное. На его знаменитую "проволочную" линию гонений было очень много разнообразного характера и со стороны товарищей по учебе, но он упорно стоял на своем и не сдавал позиций. Как только дело доходило до линии, то это был монолит, он весь напрягался, и видно было, что человек много думал об этом, вынашивал и что, в сущности, это вся его сила — отнимите, и он погибнет.

Потом все это определенно сказалось. Если мы перейдем к сравнению с Лансере и Добужинским, т. е. художниками, которые были слеплены из другого теста, но однолетки по выставке с Иваном Яковлевичем], то найдем, что совершенство графической] линии они искали от многого — у Лансере кисть и гуашь, свободная живописная манера, а Добужинский метался от пера к кисти и обратно, иногда смешивая то и другое, и понятно, что хотя и бывали слабые вещи, но всегда там шевелилась жизнь, а в стилях не было кальки, потому что при подобной манере она неприменима. Они как будто в своих заказных работах умышленно, от заманчивой скорости, ставили себе препоны. При подобном отношении графику можно было переписывать как картину, а ведь известно, что работа, долго делаемая, несет на себе, кроме всего другого, скрытую святость труда, да и все "искания" тут же— на месте. Билибин придерживался другого, он признавал только кисть ("очень хорошо") и отрицал гуашь ("плохо"). Рука его должна вести осторожно, осмотрительно, без поправок, что проведено, то беспрекословно, все сразу — техника, стиль, характер, рисунок; сердце и чувство сковано, и все затаило дыхание — хлопнула дверь! — снова веди линию, но уже утолщая ее и портя, следовательно, графику. В своей "графической схоластике" Билибин хотел объять необъятное. "Стальная линия" — вот его характерное самоличное определение.

Я уже говорил, что в ученические годы к живописи относился довольно равнодушно. Если поднимались разговоры, то избегал их. Он в этом был обособленным, слова "график" еще не было, царствовал[а] со всей мощью "картина", было "большое искусство" и "малое", и художник был таинственный маг, а по определению Стасова, работающий для народа, чуть ли не духовный вождь, словом, венцов было нагромождено на голове в несколько рядов, подгибались коленки, а оказывается, график-то уже родился где-то в Тарховке под Санкт-Петербургом и бойко пробивал себе дорогу, маниакально преданный линии. Вспомнил довольно курьезную с ним стычку, окончившуюся чуть ли не потасовкой. Я нападал на его "проволоку", он защищал, тогда временно жил у него на Мытнинской набережной, дело дошло до того, что на мое несдержанное замечание он вспылил, сжал кулаки и, заикаясь, выпалил мне: "Хорошо, если Вы б-б-будете ставить свои вещи на выставку ("Мир искусства"), то я голосую против Вас!" В пылу сражения, конечно, я парировал, что мне все равно до "Мир искусства" и его линия для меня не существует. Хотя очевидно, что и очень даже признавал "Мир искусства]", да и работы Билибина.

Чтобы понять всю дикость этой стычки, нужно знать, что Ив[ан] Яковлевич] был гостеприимный и добрый человек и знал, что денег у меня нет, уехать никуда не могу и что, по существу, он любит меня и мои работы, а также были товарищи по мастерской как с ним, так и с его женой Марией Яков[левной] Билибиной-Чемберс, которая еще по "Тенишевке" в свое время вместе со мной нападала на него и все за то же. Словом, из-за линии ему даже и дома не было покоя, и он все выдерживал.

Впоследствии он сильное подкрепление получил в лице Егора Нарбута, который, как известно, вначале был под большим влиянием "Билибона", но мы вели атаку на "Нарбутовера", который в конце концов бросил часть того мертвого, что воспринял от Билибина.

Лик Ивана Яковлевича] как художника с самого начала его учебы был из линии, стиля и окраски (не живописи), он неизменно фанатично был предан этому. Если честности, определенности, сухости и ясности придавать большое значение, то Билибина следует поставить очень высоко. Типична, напр[имер], его графика, сделанная для Дягилева в 1908 г[оду] "Boris Godunow", он ее и сам очень ценил. Все его явные стороны графики были и в его характере, нередко бывал педантичен, и поругивали его "немцем", которых он очень ценил и любил. Постоянно он говорил, что только немцы понимают книгу, но не французы. Его увлечение Дюрером дошло до того, что впоследствии в б[ывшей] школе Общества] поощ[рения] художеств он определенно стал в графике учащихся направлять по дюреровской деревянной гравюре и дошел до известного абсурда, когда гибкую линию кисти подчинил стальному резцу, довольно основательно засушив своих учеников, не понимая, следовательно, материала бумаги и свойство кисти.