С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Краски ложатся красивыми, свободными пятнами, но все же, как и прежде, цветистость заметна — определенных гармоничных заданий нет, один контур приятнее раскрашенной графики. Живопись за ученические годы ему коварно мстит. Но все же большой мастер линии уже почти налицо, он, пожалуй, может уже оправдать свое упорство и настойчивость и в некоторой области трудно достижим.

Остается упомянуть о его педагогической деятельности в Школе бывшего] Общества] поощ[рения] художеств. Когда Н. К. Рерих почти заново стал перекраивать школу, пригласил Билибина руководителем по графике. Принялся Билибин очень горячо и все мечтал дать "кадр" настоящих графиков, наша компания посмеивалась над этим потому, что прекрасно знали, что или разбегутся учащиеся, или засушит их — оно так и вышло.

Билибинская проволока и 16 и 17 век вкрадывались даже в невинные цветочки с натуры, вставленные в вазочки с водой. Из массы учащихся осталось 2—3 более или менее уже известных, да и тех, пожалуй, следует большую часть причислить к ученикам Н. К. Рериха. Остальные куда-то сгинули. Показывает это очень многое, а именно, что единицы из единиц обладают достоинствами и недостатками Ив[ана] Яковлевича и не все могут к совершенству линии идти его дорогой, он почти поборол, а вот многие, не добившись, бросили, потому что, если нравится стальная линия, то дорога Билибина — наитруднейшая.

Сравним с ним Лансере, Добужинского, Чехонина, Митрохина, для них живопись важна, так же как и графика. Она первое начало в творчестве, а потому если мы будем анализировать графическую линию, пятно, точку, т. е. все дисциплины графики, то невольно чувствуешь, что они должны покоиться на очень положительном фундаменте. Мы, графики, бедны своими средствами, наша изобретательность должна исходить от широчайшего образования, а техника одухотворена "умением" живописать. Все следует пустить в ход. Вот почему у Чехонина, этого непревзойденного техника графики, кисть и ее линия изучена так, что невозможно, пожалуй, и среди "заграницы" найти аналогичного мастера. Кисть он знает и ее свойства в декоративной, станковой живописи, по фарфору, металлу, стеклу и т. д. — он ничем не пренебрегает. Для одной только графики целый набор кистей, при этом знает чуть ли не каждый волосок. Вот почему так остры и совершенны его работы. Рядом стоит одинокая кисть Билибина, обязательно с обрезанным кончиком (тупая); всюду, везде и всегда одна.

Он не старался изучать пятна белого и черного в графике, по возможности упрощая их и достигая прекрасных результатов, как делал это и делает Митрохин.

Я люблю всех перечисленных мастеров, все они близки, отдавая должное каждому, стараюсь судить беспристрастно.

Прав или нет в этом вопросе — решать не мне, но, во всяком случае, из русской графики Билибина отбросить нельзя, он занимает наипочетнейшее место, тем более что можно предвидеть нескорое возрождение "картины", полиграфическое искусство все больше завоевывает себе место, новые способы, новые изобретения, новые машины — предвидится у художника какое-то колоссальнейшее общение с массами, будущий Ренессанс графики грядет, и еще не раз повторять "не нам" современные нам имена, а в том числе и Билибина.

Воспоминания написаны для сборника "Мир искусства", подготовлявшегося к печати в 1922—1928 гг. Э. Ф. Голлербахом.

ГРМ, ф. 32, ед. Х Р. 154, л. 56—70.

1П. Е. Щербов изображал В. В. Стасова в карикатурах с огромной трубой.

2Речь идет об альбоме с рисунками Буте де Монвеля: Ieanne D’Arc par М. Boutet de Monvel. Paris, [1896].

3"Шут" — художественный журнал карикатур. СПб., 1879—1914. Р. Р. Голике — издатель с № 2 (1890) и редактор с № 5 (1891).

А. И. Билибин

Воспоминания мои об отце с пробелами: детства, а потом уже молодости. Мои родители разошлись, когда мне было приблизительно десять лет. Мы, дети, мой младший брат и я, остались с матерью. Я потом снова сошелся с отцом уже в двадцатичетырехлетнем возрасте.

Я начну с самого начала того, что помню. Мы жили в Петербурге, на Мытнинской набережной на Петербургской стороне, в доме № 11. Вот одно из моих самых ранних воспоминаний. Мне не могло быть более трех лет. Во время революции после японской войны выходил революционный сатирический журнал "Жупел", в котором сотрудничало довольно много выдающихся людей того времени. Отец поместил там несколько карикатур, и его взяли на двадцать четыре часа в жандармское правление, а на квартире у нас сделали в это время обыск. Со слов моей матери, обыск производили в бархатных перчатках, но вполне систематично. Осмотрели всю квартиру, осмотрели и мою детскую, порылись и в моих игрушках.

Повторяю, мне было не более трех лет. В то время как шел обыск, я играл в прачечную и полоскал в умывальной чашке какую-то тряпочку. При виде вторжения этих людей в шинелях, трогающих мои игрушки, я громко спросил: "Мамочка, это японцы?!"... Со слов мамы, за последовавшим смехом прекратился обыск.

На Мытнинской отец создал свои лучшие вещи. Вещи, которые сразу поставили его в первый ряд. Там были исполнены "Вольга", "Сказка о царе Салтане", "Золотой петушок". Там же и на Валдайке в Новгородской губернии, где мы жили летом, были сделаны эскизы декораций и костюмов для того же "Золотого петушка" в постановке Оперного театра С. И. Зимина. Это было в 1909 году.

Теперь вернусь к Мытнинской набережной и слегка более раннему времени. Мне это казалось в том возрасте чуть не столетием, но на самом деле это не могло быть более одного года или двух лет до Зиминской оперы.

Квартира наша на Мытнинской набережной была прекрасная, но родители мои были совсем не богатые люди. Брали одного или двух жильцов. Одним из них был будущий самый большой график Украины — Георгий Нарбут. Я помню его появление. Приехал из Глухова, для того чтобы поступить в университет. Все что он там делал, это носил студенческую форму и ходил в университетскую столовую. Остальное время он проводил в кабинете отца. Отец совсем не требовал уединения во время работы, а, наоборот, любил, чтобы были собеседники, и это не мешало ему сосредоточиться. Нарбут смотрел, слушал, учился.

Мастерская отца никогда в нашем семействе не называлась мастерской, но кабинетом. Это была очень длинная и узкая комната с большим, кажется дедовским, письменным столом, с диваном и великим множеством книжных шкафов и полок. Отец занимался почти исключительно графикой, другой художественной снасти — мольберта, палитры и т. п. — не имел. Над камином — в этой комнате был почему-то камин, а не печь — висели латы. Зная отцовские работы, его богатырей, латы я считал совершенно естественными, и было обидно, когда говорили, что эти латы татарские и в особенности когда сам отец говорил, что они "ненастоящие" (слова "фальшивые" я тогда еще не знал). А латы держались просто потому, что они были красивые.