Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

Но интересно, что ничего такого не проявилось в письме к Лувисе Ульрике, которым Густав разразился в 4 часа, в ночь с 19 на 20 августа после нескольких бессонных суток. Здесь он сообщает кратко, излагая факты с легкой похвальбой, как он, проявив мгновенную находчивость, разрушил планы врагов и как народ принял его сторону. Он дал своим братьям полномочия командовать в провинциях: «Мой брат Фредрик владеет Эстеръётландом, Вестеръётландом, Нерке, Сёдерманландом и Вермландом. Мой брат Карл — остальным». Фредрик Адольф был любимчиком матери, Карл ей был безразличен, а потому ни слова о том, что командование Карла имело важное значение в ситуации данного дня. А вот приходит черед главной цели письма: Густав просит Лувису Ульрику самой принять командование в немецких провинциях с Синклером в качестве подчиненного, и тогда прусский король откажется от вмешательства, увидев свою сестру главой управления в Померании. Густав просит мать написать Фридриху И, успокоить его и попросить успокоить российскую императрицу. Никаких неожиданных проявлений чувств к матери в письме не было. Однако это позволила себе Лувиса Ульрика в ответном письме из Штральзунда. «Мой дорогой, дорогой сын, ведь вы мой сын и вы достойны быть им, — пишет она. — Благослови Господь Ваши дела и да приведет он все к доброму и счастливому концу! Я забываю, я прощаю все, и это навсегда помирит нас». Ее раздутое чувство собственного достоинства в эти минуты было возвышенным, когда она призывала Густава никогда не забывать о том, что он человек, и никогда не использовать во зло власть, данную ему Богом. Лувиса Ульрика послушно написала Фридриху И, передала пожелание Густава о взаимопонимании и попросила брата замолвить словечко перед императрицей, если это понадобится. Отсутствие матери на протяжении года и возвращение в подходящий момент могли быть восприняты сыном как еще один знак благосклонности провидения.

Ликование заглушило на время все недовольные голоса, умные критики молчали. И из Парижа, с этой европейской сцены, где на карте стояла репутация Густава, доносились сплошные восторги. 20 сентября Кройтц докладывал, что проливает слезы радости и что в Париже всеобщее ликование. Согласно Кройтцу, в этом двор и город Париж впервые были едины. Д’Эгильон был исполнен доверия, а король Людовик обходился с Кройтцем «с чрезвычайной добротой, соразмерной той дружбе, какую он питает к Вашему Величеству». Мадам дю Барри хотела даже послать Густаву свой поясной портрет, а также «ту картину, которую написал с нее Грёз и которая является одной из прекраснейших картин, какие только существуют». Взамен она надеялась получить портрет Густава. И старик Вольтер 16 сентября отправил Кройтцу стихи, воспевающие революцию Густава:

Вольтер просил извинить его за фантазии, и не без причин, но теперь Густав был воспет признанным королем поэтов своего времени. Вольтер и Бельман, оба беспечно, чествовали его победу и способствовали его триумфу.

Никогда больше он не будет вынужден оправдывать ожидания Франции.

«…Я не нашел иного выхода, кроме как, помимо помощи Всевышнего, прибегнуть к средствам, которые помогли другим неустрашимым народам и в старину самой Швеции под знаменем Густава Васа освободиться от невыносимого господства и гнета. Бог благословил мое дело, и я сразу увидел, как в чувствах моего народа оживилось то рвение к отечеству, которое некогда горело в сердцах Энгельбректа и Густава Васа; все прошло удачно, и я спас себя и государство, не причинив вреда ни единому гражданину».

Оперная проза, странные слова, прозвучавшие подобно риторическому трубному гласу спустя два дня после государственного переворота перед теми же представителями сословий, которые раньше старались заблокировать Густаву все возможности осуществлять власть. Подразумевалось ли что-то под сказанными им словами? Упивался ли он своим красноречием в миг победы, чтобы потом вновь вернуться в мир будничных мыслей и приступить к исполнению своих новых функций в том изменчивом обществе, какое являла собой Швеция 1772 года?

Он, без сомнения, играл риторическую роль, но было бы ошибкой полагать, что он переживал эту роль как нереальную. В эти дни он не раз повторял, что Всевышний его оберегает. Он достоин имени Густава, как выразился Вольтер в своих поздравительных стихах. Два великих Густава, бывшие его предшественниками на троне, были, каждый по-своему, ему примером. В 1780-е годы он оформит их образы в драматических произведениях, но их пример с самого начала был для него живой реальностью.

«Юный принц, одаренный всеми телесными и душевными качествами и рожденный спасти государство», — писал Густав в своем похвальном слове Леннарту Торстенссону о Густаве II Адольфе. В его историческом видении роль спасителя отечества была общей для Густавов. В случае с Густавом Адольфом эта роль была двойной, согласно с тем взглядом на историю, который Густав с детства перенял от своего учителя Улуфа фон Далина. С одной стороны, роль Густава Адольфа заключалась в спасении государства от внутренних раздоров и раскола посредством примирения сторонников Сигизмунда с оппозиционно настроенными высшими дворянами, которое Густав Адольф осуществил вопреки своему жестокому отцу. С другой стороны, его роль состояла в избавлении государства от внешней угрозы, исходившей от враждебных соседних держав. Все совпадало с ситуацией самого Густава III, кроме, разумеется, реалий. Вот почему он взял на себя роль Густава Адольфа, когда призывал сословия к примирению и согласию. Его форма правления уже была подготовлена к встрече с сословиями 21 августа, на которой он заявил о своем «отвращении к королевскому единовластию, или так называемому самодержавию, полагая, что наши самые большие счастье, честь и польза состоят в том, чтобы жить свободными и независимыми, творящими законы, но и законопослушными сословиями под управлением короля, обладающего властью, но ограниченного в ней законом; и сословия, и король объединены и защищены законом, который ограждает нас и наше дорогое отечество от таких опасностей, какие влекут за собой беспорядок, своеволие, единовластие, аристократическое правление и многовластие, принося несчастья обществу, отягощая и печаля каждого гражданина…» Здесь перемешались идеи равновесия просветительской философии, бегство от ясных, сформулированных по Аристотелю форм правления и желание общего блага в духе гражданственности, которую он декларировал с ранней юности. Все должны жить согласно закону, который может устанавливаться и изменяться лишь совместно королем и сословиями, но право применения закона в решениях правительства принадлежит королю; он сам будет править государством с помощью риксрода, который будет им самим назначен и который не будет иметь права принимать решений, противоречащих королевской воле, кроме тех случаев, когда риксрод единодушно возражает королю в вопросах, касающихся мира, перемирия и союза. Само собой разумеется, что такое оппозиционное единодушие было на практике немыслимо среди людей, которых король выбрал сам.