Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Токарев Михаил Михайлович — русский, б/п, секретарь художественного отдела Госиздата. Арестован 14 августа 1930 г., расстрелян 8 апреля 1931 г.

Раздеришин Борис Аркадьевич — русский, б/п, преподаватель средней школы № 42. Арестован 24 октября 1929 г., расстрелян 6 марта 1930 г.

Немцов Иван Павлович — русский, б/п, экономист треста «Теплобетон». Арестован 14 августа 1930 г., расстрелян 8 апреля 1931 г.

Борисов Николай Викентьевич — русский, б/п, образование высшее, без определенных занятий. Арестован 24 декабря 1930 г., расстрелян 15 апреля 1931 г.

Тименков Сергей Иванович — русский, б/п, работник «Сельхозгиза». Арестован 24 октября 1929 г., расстрелян 6 марта 1930 г.

Шумилкин Лука Тихонович — русский, б/п, технический директор завода «Физприбор». Арестован 14 августа 1930 г., расстрелян 8 апреля 1931 г.

Почти все — молодые, в сущности, люди, ровесники Олеши. Вы спросите, за что их убили? Короткая аннотация объясняет: «Их обвиняли в контрреволюционной деятельности, вредительстве, подготовке террористических актов. Все они ныне полностью реабилитированы». Вглядываясь в лица расстрелянных, я подумал, что среди них вполне могла бы оказаться и фотография писателя. Но Юрию Карловичу повезло. Вот почему встретив однажды на улице знакомую актрису (конец 50-х годов), он сказал с некоторым удивлением: «Это прекрасно — дожить до старости! Для меня это неожиданное чудо. Я — старик!» [120] Воспоминания о Юрии Олеше. М., 1975. С. 129. А тогда, в 39-м, жизнь его висела на волоске.

Едва ли Олеша догадывался, какая роль отведена ему в сталинско-бериевской интриге. Но страх не покидал его, это я знаю точно. Арест Бабеля и Мейерхольда только усиливал тяжелое самочувствие писателя [121] В июле 1944 года сотрудник Ленинградского управления НКГБ провел профилактическую беседу с Михаилом Зощенко. На вопрос дотошного чекиста «чья судьба кажется вам трагичной, если доведется говорить о ныне живущих писателях?», Зощенко ответил: «Меня особенно волнует судьба Юрия Олеши, жившего в Ашхабаде. Он говорил, что его ждет гибель — и был прав». К счастью, Олеша не погиб, но слова Зощенко заставляют задуматься о настроениях в писательской среде (Неизвестная Россия. XX век. М., 1992. Т. I. С. 134. .

Олеша не мог знать, что в те летние месяцы Бабель сочиняет в угоду следствию антисоветскую организацию среди столичной творческой интеллигенции. На майских допросах в числе тех, с кем он вел «антисоветские разговоры», называет Олешу. Одного упоминания, конечно, мало. Поэтому подробности возникают в собственноручных показаниях спустя три недели — 21 июня. Портрет Олеши получается таким.

«Любовь наша к народу была бумажной и теоретической, заинтересованность в его судьбах — эстетической категорией, корней в этом народе не было никаких, отсюда отчаяние и нигилизм, которые мы распространяли. Одним из проповедников этого отчаяния был Олеша, мой земляк, человек, с которым я связан двадцать лет. Он носил себя, как живую декларацию обид, нанесенных „искусству“ советской властью: талантливейший человек, он декламировал об этих обидах горячо, увлекая за собой молодых литераторов и актеров — людей с язвинкой, дешевых скептиков, ресторанных неудачников. Картина его „Строгий юноша“, обошедшаяся киевской киностудии в несколько миллионов рублей, оказалась невообразимым пасквилем на комсомол, экрана не увидела, потраченные миллионы пришлось списать в расход. Другая его картина „Болотные солдаты“ была принята публикой холодно, почти враждебно, прием этот еще больше озлобил его; из многолетних попыток написать пьесу (разрекламированную еще до написания) ничего не вышло, цепь этих неудач — закономерных и неизбежных — поставила его в ряды людей жалующихся, озлобленных, обиженных, растлевающих атмосферу советского искусства. В ядовитой этой работе ему помогала дружба с такими людьми как Мейерхольд, Зинаида Райх, кинорежиссеры А. Роом и Мачерет, руководители вахтанговского театра Горюнов и Куза, дружба с людьми, разделявшими упаднические его взгляды, воплощавшие их в действие в практической своей работе. Само собой разумеется, что ни я, ни Олеша, ни Эйзенштейн 36–37 годов не действовали в безвоздушном пространстве. Мы чувствовали негласное, но явное для нас сочувствие многих и многих людей искусства — Валерии Герасимовой, Шкловского, Пастернака, Бор. Левина, Соболева и многих других: сочувствие это им дорого обошлось, так как и на их творчество легла печать внутреннего смятения и бессилия».

В следственной части, я думаю, остались недовольны разоблачениями Бабеля. Тон, стиль, логика мысли — все напоминало речь на каком-нибудь писательском собрании, где положено было каяться и обещать творческую перестройку. На Бабеля давили. Однако по отношению к Олеше он остался в пределах той концепции образа, который, как ни крути, не подпадает под действие 58-й статьи Уголовного кодекса. На очередном допросе тема Олеши получила оформление в форме вопросов и ответов жесткого сценария.

« Вопрос: Откуда вам известен Олеша?

Ответ: Он мне известен еще со времен моего пребывания в Одессе в первые годы после революции. Затем, когда Олеша и я стали писателями, нас связывала личная дружба, единые литературные вкусы и взгляды.

Вопрос: Следствие интересуют не литературные вкусы, а антисоветские настроения Олеши, если они имели место в действительности.

Ответ: Я буду говорить об этом. Резкое недовольство Олеши своей литературной судьбой, крушение его длительных попыток создать что-нибудь новое привело Олешу к состоянию отчаяния. Он теперь является, пожалуй, наиболее ярким представителем богемной части дезориентированных, отчаявшихся и антисоветски настроенных литераторов. Олеша также примкнул к моей антисоветской группе после ряда разговоров на контрреволюционные темы, которые я имел с ним в конце 1937 и начале 1938 г. <���…>

Его беспрестанная декламация в кабаках была как бы живой агитацией против литературного курса, при котором писатели вроде Олеши должны прозябать и скандалить, так как это делал он. Скандалы следовали непрерывно друг за другом. В этом отношении Олеша шел до некоторой степени по следам Есенина. На отдельных представителей советской литературы он публично набрасывался с криками: „Вы украли мои деньги, вы пользуетесь моими деньгами, вы крадете мой успех, вы отбиваете у меня читателей. Я требую одного, чтобы мне было дано право на отчаяние“. Это была его излюбленная теория. Из своей борьбы за „право на отчаяние“ Олеша сделал себе литературное знамя. Надо сказать, что это знамя имело немалый успех как среди литераторов, так и среди людей кино. В нашей вредительской работе мы пытались использовать и раздуть все факты, неправильное освещение которых могло лить воду на нашу мельницу.