Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Критик Илья Вайсфельд писал в те же дни: «Порок картины „Бежин луг“ заключается в том, что она оказалась картиной не об утверждении и величайшей победе социализма в деревне и о неиссякаемости творческих сил колхозного крестьянства, а о гибели сына от руки отца-убийцы» [128] Вайсфельд И. Теория и практика С. М. Эйзенштейна // Искусство кино. 1937. № 5. .

Итак, порочность фильма — не секрет. Но тогда получается, что все «разоблачения» Эйзенштейна выдержаны Бабелем в духе официальной советской прессы периода большого террора. В показаниях Бабеля много общих рассуждений об искусстве и долге художника, много критики и самокритики, как будто он находится не под стражей, а на заседании художественного совета киностудии! Эта хитрость писателя была разгадана в следственной части, и поэтому в протоколе допроса от 15 июня 1939 года тема Эйзенштейна приобрела грубую криминальную аранжировку.

« Вопрос: Ваши показания общи. Следствие интересует персональный состав и практическая работа антисоветской организации из писателей и работников искусства, о которой вы говорили. Но прежде чем ответить на этот вопрос, скажите, кто проявил инициативу в создании такой антисоветской организации из работников искусства и литературы?

Ответ: Я буду показывать об антисоветской группе, которую создал и возглавлял лично я — Бабель. Начну с кинорежиссера Эйзенштейна.

Вопрос: Откуда вы его знаете?

Ответ: На протяжении всего 1937 года я с ним работал над постановкой кинофильма „Бежин луг“.

Вопрос: Что дало вам основание привлечь Эйзенштейна к участию в вашей антисоветской группе?

Ответ: Его антисоветские настроения и творческие неудачи на протяжении многих лет, в силу чего Эйзенштейн постоянно находился в подавленном состоянии. Он считал, что организация советского кино, его структура и руководители мешают проявиться в полной мере талантливым творческим работникам. Он вел ожесточенную борьбу с руководством советской кинематографии и стал вожаком формалистов в кино, в числе которых наиболее активными были режиссеры Эсфирь Шуб, Барнет и Мачарет. Творческие неудачи Эйзенштейна позволяли мне повести с ним антисоветские разговоры, в которых я проводил ту мысль, что талантливым людям нет места на советской почве, что политика партии в области искусства исключает творческие искания, самостоятельность художника, проявление подлинного мастерства. Эйзенштейн с этим соглашался. Тогда я, воспользовавшись массовыми арестами, происходившими в 1937 и первой половине 1938 года, стал делать клеветнические обобщения по поводу всей политики советской власти, говоря, что истребляются лучшие люди в стране, что советский режим становится невыносимым для нас — мастеров художественного слова и кино. Затем, когда я счел Эйзенштейна достаточно обработанным, то прямо поставил перед ним вопрос о том, что пора переходить к делу, создавать свою группу, которая бы вела самостоятельную политику и готовилась к более активным формам борьбы за свержение советской власти и установление демократического режима в стране, основанного на политических взглядах, которые отстаивали троцкисты. Я предложил Эйзенштейну примкнуть к нашей группе.

Вопрос: И он согласился?

Ответ: Да».

Далее в протоколе, как и в собственноручных показаниях, идут изобличения актера и режиссера ГОСЕТа Соломона Михоэлса. По той же грубой схеме, которую состряпали следователи ГУГБ. В чем вина Михоэлса? Судя по тексту протокола, он проявлял нелояльность к политике партии в деле руководства советским искусством. Отрицательно относился к советской драматургии. А в показаниях Бабеля написано лишь о том, что Михоэлс добивался разрешения «на постановку снятой с репертуара моей пьесы „Закат“». Вот как рождались на Лубянке «истинные произведения искусства»!

Тюремные записки Бабеля довольно рельефно воссоздают атмосферу неблагополучия в советской культуре, сложившуюся в период сталинской диктатуры. Я далек от мысли считать тот круг лиц, который очерчен писателем, организованной оппозицией режиму. Вся крамольность литераторов проявлялась на уровне «разговоров», нередко застольных или просто случайных. Агенты НКВД тщательно фиксировали услышанное, чтобы в нужный момент эти высказывания обрели соответствующую трактовку в кабинетах следователей. Как правило, они именовались антисоветскими.

Вспомним историю с пьесой Михаила Булгакова «Бег». В известном письме к В. Билль-Белоцерковскому (февраль 1929 г.) Сталин дал необходимые разъяснения относительно новейшей терминологии: «Вернее всего было бы оперировать в художественной литературе понятиями классового порядка, или даже понятиями „советское“, „антисоветское“, „революционное“, „антиреволюционное“ и т. д. …„Бег“ в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление» [129] Сталин И. Сочинения. М., 1949. Т. 11. С. 326–327. .

Оказаться антисоветским в условиях несвободы было очень легко, — достаточно нестандартно мыслить, избегать сервилизма и вообще держаться более или менее независимо. Поэтому, когда Бабель стал узником Лубянки, он сделал уступку насилию, то есть принял условия, навязанные следствием. В его саморазоблачениях явственно звучит казенная фразеология (дань идеологическим клише) и одновременно прорывается наружу, как трава из-под асфальта, горькая правда тех лет.

«Я был знаком со многими литераторами, киноработниками, интеллигентами. Авторитет мой среди них был достаточно высок, ценилось мое чувство стиля, дар рассказа. У этой репутации я всю жизнь был рабом и господином.

Обывательские толки о политике, литературные сплетни, охаивание советского искусства — все было смешано в этих разговорах. Внешне это была остроумная болтовня т. наз. „интересных людей“, никого ни к чему не обязывавшая, прерывавшаяся иногда выражением скорби о разных недостатках, — по существу эти разговоры были отзвуком скрытых мыслей и настроений.

Одна тема в этих разговорах была неизменной: в течение нескольких лет я нападал на идею организации писателей в Союз, утверждая, что в этом деле нужна крайняя децентрализация, что пути руководства писателями должны быть неизмеримо более гибкими и менее заметными; упражнялся в остроумии, предлагал ввести „гнилой либерализм“ в делах литературы, в шутку предлагал выслать из Москвы 70 % проживающих в ней писателей и расселить их по Союзу, поближе к тому, что надо описывать. Я подвергал резкой критике почти все мероприятия Союза, восставал против постройки писательских домов и поселков, считая это начинание антипрофессиональным, отбивался от союзных нагрузок и общественной работы в Союзе, высмеивал ее, но должен сказать, что никогда не скрывал своих мыслей на этот счет, как не скрывал их и по другим, более серьезным поводам».