Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Голос этот был услышан, но поздно — в бумагах моих можно найти начатые наброски комедии и рассказов о самом себе, попытку беспощадного саморазоблачения, отчаянную и позднюю попытку загладить вред, причиненный мною советскому искусству. Чувство дома, сознание общественного служения никогда не руководило литературной моей работой. Люди искусства, приходившие в соприкосновение со мной, испытывали на себе гибельное влияние выхолощенного бесплодного этого миросозерцания.

Нельзя определить конкретно, количественно вред от этой моей деятельности, но он был велик. Один из солдат литературного фронта, начавший свою работу при поддержке и внимании советского читателя, работавший под руководством величайшего писателя нашей эпохи — Горького, я дезертировал с фронта, открыл фронт советской литературы для настроений упадочнических, пораженческих, в какой-то степени смутил и дезориентировал читателя, стал подтверждением вредительской и провокационной теории об упадке советской литературы.

И этот нанесенный мною вред нельзя подсчитать количественно, исчерпать фразами и догадками, но он был велик. Истинные размеры его я ощущаю теперь с невыносимой ясностью, скорбью и раскаянием».

«Открыл фронт»! Читая такое, вспоминаешь Достоевского, сказавшего однажды, что человек способен в иные моменты «наклепать» на себя невероятные преступления. Правда, — из тщеславия. В середине XX века мотивы абсолютно иные. С появлением ВЧК — ОГПУ — НКВД — КГБ самооговор делается нормой поведения арестованных граждан. Причины известны. Значит, и случай с Бабелем — другой.

Бабель понимал, что в правовом отношении сложившаяся ситуация абсурдна. Поэтому текст письменных показаний не поддается буквальному комментарию.

С одной стороны, Бабель вынужден каяться в якобы совершенных грехах, а с другой — его текст не оставляет сомнений, что в действиях автора состав преступления отсутствует. Случись проверка, визит в тюрьму Генерального прокурора или какое другое чудо, — собственноручные показания могли бы изменить судьбу заключенного. Увы, в сталинских застенках этого не могло быть. Остается сделать фантастическое предположение: признания писателя рассчитаны… на нас с вами, читатель. Вот настоящее чудо. Ведь несмотря ни на что и вопреки всему мы услышали голос писателя.

И, конечно, Максим Горький.

В показаниях, написанных собственноручно, Бабель не ограничился только упоминаниями имени учителя. Он вспомнил Горького в один из драматичнейших периодов его жизни, фактически — накануне кончины. С октября 1935 г. по май 1936 г. Горький жил в Крыму, на правительственной даче в Тессели. В гости к нему приезжали знакомые писатели, государственные деятели, журналисты. Бабель появился в первой декаде марта вместе с М. Кольцовым — оба сопровождали братьев Мальро.

Левый радикал, французский писатель Андре Мальро был в то время увлечен социалистическим строительством в СССР. Подобно многим интеллигентам на Западе Мальро с надеждой смотрел в сторону Москвы. Нарастающая угроза гитлеризма, нешуточная для Европы, побуждала искать альтернативу в советской России. И Мальро стал тем деятельным участником сложного культурно-дипломатического процесса, который наметился в середине 30-х годов между двумя мирами, — старым и новым.

Мальро подкупал своей импозантностью, чувством юмора, аристократизмом. Его литературный талант вызывал уважение. Выступая на Первом съезде писателей (1934), Горький отнес Мальро к числу «светлых имен» современной французской литературы. Молодой писатель излучал энергию и был переполнен обнадеживающими идеями.

Бабель писал в тюрьме: «…он приезжал в СССР, чтобы повидаться с Горьким по делам Всемирной Ассоциации революционных писателей. Сопровождали Мальро Кольцов и Крючков; по просьбе А. М. поехал и я, оставаясь во все время поездки чисто декоративной фигурой.

В памяти у меня запечатлелось, что на вопрос Мальро, считает ли Горький, что советская литература переживает период упадка, Горький ответил утвердительно. Очень волновала Горького тогда открытая на страницах „Правды“ полемика с формалистами, статьи о Шостаковиче, с которыми он был не согласен. В эти последние месяцы жизни в Крыму (март 36 года) Горький производил тяжелое впечатление — одиночество вокруг него было создано полное, Крючков тщательно старался изолировать его от остального мира».

За минувшие десять лет в печати появилось немало материалов о Горьком, в том числе и нелицеприятных. К сожалению, не все авторы заслуживают полного доверия. Во всяком случае портрет большого русского писателя подчас выглядит не вполне правдивым. Вот почему так важен новый свидетель (в лице Бабеля) последних месяцев жизни Горького.

Благодаря Бабелю мы получаем дополнительный аргумент в пользу реалистической версии о несогласии Горького с грубым курсом Сталина в области культуры. Как известно, дискуссия о формализме и натурализме, развернувшаяся в творческих союзах, началась 28 января 1936 года статьей в «Правде» — «Сумбур вместо музыки» (об опере «Леди Макбет Мценского уезда»). 6 февраля «Правда» обрушилась на балет «Светлый ручей» в Большом театре (музыка Д. Шостаковича). Название второй статьи было не менее зловещим — «Балетная фальшь». Курсивом в тексте выделялись фразы, принадлежавшие лично Сталину, например — о музыке выдающегося композитора: «Она бренчит и ничего не выражает». Столь же агрессивны и другие материалы в советских газетах: «О художниках-пачкунах», «Вдали от жизни», «Какофония в архитектуре» и проч.

Литераторы созрели для навязанной им дискуссии к концу марта. Видимо, Бабелю не удалось отказаться от участия в общемосковском собрании писателей 26 марта, на котором он, между прочим, вновь отшутился по поводу своих «творческих пауз». Цитирую по стенограмме: «Меня упрекают в молчании. Нужно сказать, что я в этом деле рецидивист, так что если меня судить, то нужно строго» [135] Отдел рукописей Института мировой литературы им. А. М. Горького. Архив ССП, ф. 41, оп. 1, ед. хр. 228, с. 89. .

Кампания против формалистов имела воспитательные цели и являлась частью общего курса партии на ниве советской культуры. Горький, как выясняется, с материалами прессы был не согласен, волновался. Тем не менее 9 апреля в «Правде» появилась его статья «О формализме». И что же? В защиту Шостаковича и зловредных «пачкунов» — ни слова, зато о самой дискуссии сказано четко: «Спор о формализме я, разумеется, приветствую». Создается впечатление, что у Горького не хватило духу отклонить требование высших партийных инстанций.

В письме к В. И. Немировичу-Данченко от 1 января 1936 года он назвал себя «хитрым стариком». На фоне избыточного эпистолярного кокетства такая автохарактеристика представляется симпатичной. Да, Горький лукавил, любил лукавить и в случае с формалистами остался верен избранной тактике: участие принял, но никого персонально не обругал, не заклеймил. «Хитрый старик» решил отделаться общими рассуждениями на злобу дня. Начав с одобрения дискуссии, Горький писал далее: «И так как спор этот возник не внутри союза, а подсказан со стороны, — является сомнение: не покончено ли с этим делом только на словах? Мне кажется, что спор о формализме можно бы углубить и расширить, включив в него тему о формах нашего доведения, ибо в поведении нашем наблюдается кое-что загадочное» [136] Горький М. Собр. соч. М., 1953. Т. 27. С. 525. .