Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Мальро при этом заявил, что в любую минуту готов оказать нужную мне помощь, в частности пообещал устроить перевод моих сочинений на французский язык. Мальро далее заявил, что он располагает широкими связями в правящих кругах Франции, назвав мне в качестве своих ближайших друзей Даладье, Блюма и Эррио.

До этого разговора с Мальро Эренбург мне говорил, что появление Мальро в любом французском министерстве означает, что всякая его просьба будет выполнена.

Дружбу с Мальро я оценивал высоко, поэтому весьма благожелательно отнесся к его предложению о взаимной связи и поддержке, после чего мы попрощались.

В одну из последующих моих встреч с Мальро он уже перевел разговор на деловые рельсы, заявив, что объединение одинаково мыслящих и чувствующих людей, какими мы являемся, важно и полезно для дела мира и культуры.

Вопрос: Какое содержание вкладывал Мальро в его понятие „дела мира и культуры“?

Ответ: Как это будет видно из моих дальнейших показаний, Мальро, говоря об общих для нас интересах „мира и культуры“, имел в виду мою шпионскую работу в пользу Франции.

Мальро мне сообщил о том, что собирается написать большую книгу об СССР, но не располагает достаточными источниками такой информации, какую мог бы ему дать постоянно живущий в СССР писатель.

Затем Мальро предложил мне взаимный обмен информацией, на что я согласился.

Мальро обещал часто приезжать в СССР и предложил далее в его отсутствие связываться на предмет передачи информации с „нашим общим другом“ — Эренбургом.

Вопрос: Уточните характер шпионской информации, в получении которой был заинтересован Мальро?

Ответ: Мальро, по его словам, занимался самыми разнообразными проблемами, затрагивающими широкий круг интересов Советского Союза.

Под прикрытием якобы его заинтересованности проблемами социалистической морали и быта в СССР Мальро в действительности проявлял настоящий интерес шпиона к состоянию советской авиации (он сам — бывший военный летчик), к парашютному спорту и спорту вообще, а наряду с этим требовал от меня подробных характеристик отдельных писателей и выдающихся государственных деятелей СССР. В бытность свою в Москве в 1934 году Мальро, как мне стало позже известно, близко сошелся с советскими писателями Пастернаком и Юрием Олешей».

На первый взгляд, почти все совпадает и все очень стройно. Шпион Эренбург знакомит Бабеля с разведчиком Мальро и тем самым вовлекает в ловко расставленные сети. Бабель становится поставщиком секретной информации в обмен на обещание влиятельного французского писателя помочь остаться на Западе, то есть сделаться невозвращенцем. Компрометация полная. На поверку оказывается, что зеркало московских гэбэшников — кривое. Отмечу лишь основные моменты, идущие вразрез с правдой.

Сначала о мотиве невозвращения на родину, — мотиве не новом, банальном и обсмеянном самим Бабелем в дни первого своего посещения Франции (1927–1928). Уже тогда до писателя доходили слухи о том, что он якобы не собирается возвращаться. Бабель категорически отвергал сплетни «скучных людей». В письмах тех лет тоска по родине звучит неподдельно.

«Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю».

«Телу здесь жить хорошо — душа же тоскует по „планетарным“ российским масштабам».

«Мне и здесь передавали о том, что московские сплетники болтают о моем „французском подданстве“. Тут и отвечать нечего. Сплетникам этим и скучным людям и не снилось, с какой любовью я думаю о России, тянусь к ней и работаю для нее».

Перспектива стать эмигрантом-невозвращенцем, подобно Г. 3. Беседовскому, не прельщала Бабеля. «Еврей с русской душой», где бы он ни жил, прежде всего гордился званием русского писателя. Не понимать этого — значит ничего не понимать в творческой индивидуальности автора «Конармии», «Заката», прекрасных рассказов об Одессе. Что могло ждать его на чужбине? Кроме нищеты — отсутствие тем, воздуха, а это означало бы творческую смерть. Вот если бы он был коммерсантом, тогда резон иной. Владимир Брониславович Сосинский, встречавшийся с Бабелем в Париже, рассказывал мне, что Исаак Эммануилович с иронией относился к брату первой жены Льву Гронфайну, у которого нашелся свой бизнес в Америке — производство (или сбыт) сантехнических принадлежностей. «Всяческие унитазы и прочие сортирные дела его раздражали, он звал Евгению Борисовну домой», — говорил Сосинский, смеясь.

Т. В. Иванова считает, что «вопрос о желании либо нежелании Бабеля уезжать за границу остается открытым» [140] Иванова Т. Глава из жизни // Октябрь. 1992. № 5. С. 185. . У меня есть основания думать иначе. Конечно, он мог последовать примеру Михаила Чехова или Евгения Замятина, но такая мысль, вероятно, даже не приходила ему в голову. Вспоминаю разговор с сестрой писателя М. Э. Шапошниковой осенью 1975 года. Как только я затронул интересовавшую меня тему, Мария Эммануиловна убежденно заговорила:

— Знаете, то, что при Сталине тогда было плохо, не являлось для него поводом, чтобы покинуть Россию. На просьбы Евгении Борисовны остаться брат неизменно отвечал: «Дура, ты не знаешь, какое у меня положение!..» Приезжая к нам, всегда твердил то же самое: что верит в свое положение, верит, что с ним ничего не может случиться. Помню, он и в последний раз говорил мне так же… Начал объяснять, а потом махнул рукой: «А, ты дура, все равно не поймешь…»

Интерес Бабеля к культуре Франции и его пребывание в Париже давали повод для сплетен в московских литературных кругах. Может быть, кто-то припомнил слова Виктора Шкловского: «иностранец из Парижа»… [141] Шкловский В. И. Бабель (критический романс) // ЛЕФ. 1924. № 2. Но Шкловский имел в виду стиль, когда предлагал сравнивать Бабеля не с Мопассаном, а с Флобером.

Спустя полвека Валентин Катаев придаст старым слухам форму законченной концепции. Самое удивительное, что образ Бабеля искажён пером талантливого писателя и, к тому же, земляка. «Как я теперь понимаю, — написал Катаев, — конармеец чувствовал себя инородным телом в той среде, в которой жил. Несмотря на заметное присутствие в его флоберовски отточенной (я бы даже сказал, вылизанной) прозе революционного, народного фольклора, в некотором роде лесковщины, его душой владела неутолимая жажда Парижа. Под любым предлогом он старался попасть за границу, в Париж. Он был прирожденным бульвардье… Не исключено, что он видел себя знаменитым французским писателем, блестящим стилистом, быть может, даже одним из сорока бессмертных, прикрывшим свою лысину шелковой шапочкой академика, вроде Анатоля Франса» [142] Катаев В. Алмазный мой венец. М., 1979. С. 211–212. .