Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Круг людей искусства, разделявших взгляды Бабеля, расширяется. Кроме тех, кого читатель уже знает, это: кинорежиссер Ю. Райзман, завлит МХАТа П. Марков, еврейский писатель Д. Бергельсон, К. Федин и даже А. Фадеев.

«Общим для нас было отрицательное, зачастую презрительное отношение к тому, что казалось утвержденным в сов. литературе (исключение делалось для Шолохова и Толстого) и наоборот, выпячивалось значение людей, в живой литературной жизни не участвующих, — Мандельштама, Заболоцкого, Пришвина; общим для нас было провозглашение гениальности обиженного Шостаковича, сочувствие Мейерхольду. Прямолинейность всех этих разговоров надо понимать, конечно, относительно; положительное чередовалось в них с отрицательным, неверие шло рядом с оптимизмом, одинаковое настроение рождало разные слова, но истоки литературной неудовлетворенности были одни и те же… Вспоминается последний разговор с Фадеевым, имевший место несколько месяцев тому назад: говорили о задачах советской литературы, об отдельных писателях. Я нашел у Фадеева большую волю к победе, чем у других, страстное желание выправить положение, но от всей беседы у меня сохранилось впечатление, что оценка положения у него та же, что и у нас, что и здесь налицо общность вкусов и стремлений».

Ознакомившись в этими показаниями, в следчасти поняли, что просто взять ножницы и разрезать текст Бабеля на фрагменты-ответы, нельзя. Ход размышлений писателя был чересчур сложным для грубой чекистской машины. От арестованного требовались однозначность и раскаяние, а все нюансы, оттенки, сомнения и рефлексии отбрасывались за ненадобностью. Бабель давал следователям тему без малейшей надежды исправить ложь в последующих «вариациях». Сравним последний фрагмент с соответствующей его «аранжировкой» в протоколе допроса от 15 июня 1939 года. Бабель якобы говорит, что вместе с Ильей Эренбургом они пришли к выводу о «необходимости организованного объединения для борьбы против существующего строя». Сказано сильно. Но сочинителям сценария этого мало, и они прибавляют Бабелю еще один перл: «Конечно, эту борьбу мы вели особыми методами». Такой поворот облегчает переход к диалогу, в котором акценты расставлены иначе, первоначальная мысль арестованного искажена.

« Вопрос: Непонятно, в чем состояли эти „особые“ методы вашей антисоветской работы?

Ответ: Речь идет о вредительстве, которое мы осуществляли, применяясь к особенностям работы в области литературы и искусства. Мы всячески противодействовали советской тематике, в частности, смазывали оборонную и колхозную тематику. Я лично в течение нескольких лет вел борьбу с идеей всякого организованного профессионального объединения писателей, восставал против организации Союза Советских писателей, высмеивая его, подрывая авторитет и действенность многих его начинаний. Мы замалчивали или пренебрежительно отзывались о выдающихся произведениях советской литературы и превозносили одиночек, не принимавших действительного участия в литературной жизни страны. Мы всячески подрывали значение романа Павленко „На Востоке“ и обвиняли в бездарности Вирту, писавшего о троцкистах. Ставили преграды расширению популярности Шолохова и объявили его весьма посредственным писателем. Признавали, лишь частично, Алексея Толстого, но именно за те вещи, где отсутствует советская тематика. Эйзенштейн, который читал лекции в киноинституте, в антисоветском духе воспитывал своих слушателей, выхолащивал советскую душу из будущих кинорежиссеров. Лекции читал и Михоэлс, который звал молодежь к классической старине и воспитывал нелюбовь к советскому репертуару.

Вопрос: Такова была антисоветская работа Эйзенштейна и Михоэлса. Ну, а ваша?

Ответ: И я вел вредительскую работу среди молодежи. В беседе с молодыми актерами я пропагандировал писателей-белоэмиграитов Бунина и Ходасевича, резко критиковал основной отряд советской литературы, сочувственно передавал состояние мучительного кризиса, в котором очутились бывшие последователи Воронского, призывал к так называемому „объективному“, т. е. несоветскому изображению действительности, вселял в молодежь чувство полнейшей дезориентации. В этом же плане вел работу и Олеша».

Будучи художником, чрезвычайно требовательным к себе, Бабель обычно отшучивался по поводу своего «молчания» в литературе. С каждым годом процесс творческого самоопределения становился все более мучительным; между тем критика проявляла острый интерес к феномену Бабеля. Уже в 1928 году А. Воронский писал о нем: «…его скупость грозит превратиться в порок: молчать нужно тоже умеренно» [130] Воронский А. Литературные портреты. М., 1928. Т. 1. С. 13. . Тремя годами раньше Вс. Иванов с затаенной иронией сообщал М. Горькому, что Бабель «пытается понять „смысл жизни“» [131] Иванов Вс. Переписка с А. М. Горьким: Из дневников и записных книжек. М., 1969. С. 31. . А в другом письме (от 28 октября 1927 г.) Иванов написал так: «У этого еврея с русской душой — суматоха в голове. Ему не хочется быть экзотичным, а русскому писателю не быть сейчас экзотичным — трудно» [132] Там же. С. 47. .

Потом стало не до экзотики, хотя к молчавшему Бабелю привыкли. «Творческая пауза у Бабеля несколько затянулась, — писал в 1936 г. И. Лежнев. — Можно уже справлять десятилетний юбилей плодотворного молчания» [133] Лежнев И. Вакханалия переизданий // Правда. 1936. 15 декабря. . Тема обыгрывалась в многочисленных шаржах и карикатурах на писателя. «У него большие литературные промежутки», — констатировал В. Шкловский [134] Шкловский В. О прошлом и настоящем // Знамя. 1937. № 11. .

Попав на Лубянку, Бабель объяснил причины творческого кризиса так, как того хотели хозяева всемогущего ведомства.

«Множество взоров было обращено на меня; от меня ждали, после длительного молчания, крупных, ярких, жизнеутверждающих вещей, молчание мое становилось козырем для антисоветски настроенных литературных кругов, я же за все последние годы дал несколько небольших рассказов („Ди Грассо“, „Поцелуй“, „Суд“, „Сулак“), незначительных по содержанию, бесконечно удаленных от интересов социалистической стройки, раздражавших и обескураживавших читательские массы. Должен сказать, что в этот период мною подготовлялись и крупные вещи (черновики их найдены в моих бумагах), но работа эта шла со скрипом, я болезненно ощущал лживость ее, противоречие между не изменившейся, отвлеченно „гуманистической“ моей точкой зрения и тем, чего жаждала советская читательская масса — произведений о новом человеке, книг, художественно объясняющих настоящее и устремленных в будущее. Оправдывались слова А. М. Горького — множество раз говорил он мне — о тупике, который ждет меня. Множество усилий было потрачено Горьким на то, чтобы по-настоящему вернуть меня советской литературе, много душевного внимания и страстной заботы о советском искусстве проявлено было им во время этих разговоров; велика была скорбь его от сознания, что я, один из учеников его, пренебрегаю мудрым, предостерегающим его голосом, обманываю надежды (может быть, преувеличенные), возложенные им на меня.