Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Вопрос: Какие факты вы использовали и раздували в антисоветских целях?

Ответ: Самоубийство Маяковского мы объясняли как вывод поэта о невозможности работать в советских условиях. Статьи против формализма Шостаковича мы объявили походом на гения, а творческие неудачи Эйзенштейна объясняли происками советских работников в области кинематографии. Знаю, например, что о его неудаче с „Бежиным лугом“ было широко осведомлено западноевропейское общественное мнение через Лиона Фейхтвангера. В результате во многих западноевропейских изданиях писали статьи в защиту якобы изгнанного Эйзенштейна. Нами делались все попытки к тому, чтобы установить связь с культурным Западом.

Вопрос: В каких целях нужно было связываться с этим культурным Западом?

Ответ: Для того чтобы мобилизовать общественное мнение и защиту таких неудачников, как Олеша и Эйзенштейн». (Из протокола допроса 15 июня 1939 г.)

Сценарий на Лубянке пишется «по мотивам» собственноручных показаний арестованного писателя. Вслед за Олешей в придуманном заговоре деятелей культуры возникает фигура Сергея Михайловича Эйзенштейна. С ним Бабель познакомился давно, возможно, в штаб-квартире ЛЕФа у Маяковского. Известно, что в 1925 году Эйзенштейн собирался снимать «Беню Крика», но какие-то обстоятельства помешали совместной работе. Через десять лет они вместе делали «Бежин луг».

Выдающийся кинорежиссер с мировым именем был не менее лакомым куском для бериевской команды. Во второй половине тридцатых годов мастер переживал творческий кризис; раньше он долго жил за границей, дружил с иностранцами, — в общем идеально подходил на роль активного члена «вредительской» организации. Между тем «хозяин» обошелся с Эйзенштейном милостиво: сохранил жизнь, разрешил снимать и даже наградил премией своего имени (за первую часть «Ивана Грозного»). По-видимому, на Эйзенштейна Сталин возлагал особые надежды в смысле пропагандирования достижений социализма и режима личной власти. На майских допросах Эйзенштейн упоминается Бабелем в одном ряду с другими деятелями культуры, не более. За специфическим стилем протокола легко просматриваются реальные (а не вымышленные!) проблемы советского искусства при Сталине. Многое для отечественных интеллектуалов неприемлемо.

« Вопрос: Вы снова пытаетесь представить дело таким образом, что все свои разговоры с писателями ограничивали литературными темами. Так ли это?

Ответ: Будучи под постоянным влиянием троцкистов, я в последующие годы, после того как были репрессированы Воронский, Лашевич, Якир и Радек (с последними двумя я также был близок ряд лет), в разговорах, неоднократно высказывал свои сомнения в их виновности и тут же клеветал по поводу происходивших в стране судебных процессов над троцкистами, зиновьевцами и над право-троцкистским блоком.

В этой связи я хочу отметить имевшие место на протяжении 1938 года антисоветские разговоры между мной и кинорежиссером Эйзенштейном, писателями Юрием Олешей и Валентином Катаевым, артистом Михоалсом и кинорежиссером Александровым.

Ведя со всеми перечисленными выше писателями и артистами антисоветские разговоры, я заявлял, что в стране происходит якобы не смена лиц, а смена поколений, клеветнически говорил о том, что арестованы лучшие, наиболее талантливые политические и военные деятели, жаловался на бесперспективность и серость советской литературы, что, мол, является продуктом времени, следствием современной обстановки в стране. Вместе с тем, я говорил, что и сам вот зашел в тупик, из которого никак не могу найти себе выхода.

Должен заметить, что примерно тех же настроений держались в разговорах со мной Эйзенштейн, Олеша, Катаев, Александров и Михоэлс».

Гораздо интереснее фрагмент из письменных собственноручных показаний на ту же тему. Теперь уже Эйзенштейн выделен как человек, с которым Бабель обсуждал содержание последних, предсмертных статей Ленина. Здесь же дается характеристика Сталина.

«При встречах с личными моими друзьями — Эйзенштейном, Утесовым, Михоэлсом, Катаевым заходила речь и о процессах, об арестах, о литературной политике. Помню, что о процессах говорилось в том смысле, что привнесение в них начал судебного состязания могло бы принести только пользу, повысить доказательность происходившего на суде; рассказывая о биографиях „хороших людей“ (Мрачковского, Я. Лившица, И. Смирнова), я высказывал предположение, что основное несчастье этих людей заключалось в том, что они не поняли роли и значения И. Сталина, не поняли в свое время, что только Сталин обладал данными для того, чтобы стать руководителем партии и страны. Помню разговор (кажется, с Эйзенштейном) о завещании Ленина и о том, что для таких людей, как Воронский, выбор вождя был делом чувства, личных соображений и что по самому характеру своему, лирически непоследовательному, Воронский не мог подняться до зрелой и законченной политической мысли. Я не могу припомнить теперь каждой реплики моих собеседников (с некоторыми из них я не виделся по году и по два), но помню, что противодействия не встречал, что ход мыслей был одинаков, что жил я в сочувствующей среде. Еще более это приложимо к разговорам последних лет на литературные и кинематографические темы».

А. Н. Пирожкова вспоминает, что Бабель очень ценил Эйзенштейна и считал себя его «смертельным поклонником». Огромная эрудиция кинорежиссера в сочетании с оригинальным художественным талантом позволяли ему ставить перед собой задачи необычайной сложности. Эйзенштейн был мастером кинематографической метафоры и в лучших своих лентах тяготел к поэтически обобщенной философской стилистике. Как никто другой из современных кинорежиссеров Эйзенштейн умел находить баланс между литературным первоисточником и его образным экранным выражением. Но в работе над фильмом «Бежин луг» ноша, которую он взвалил на себя, оказалась чересчур тяжелой. Во-первых, политическая подоплека сюжета вступала в противоречие с общечеловеческими нормами морали (сын доносит на отца, но это оправдывается). Во-вторых, это был первый звуковой фильм мастера. Впрочем, все по порядку…

Над «Бежиным лугом» Эйзенштейн начал работать весной 1935 года. Режиссером двигало желание создать фильм «на колхозно-крестьянскую тему» [122] Эйзенштейн в воспоминаниях современников. М., 1974. С. 263. . Сценарий А. Г. Ржешевского привлек его своей злободневностью. В те годы практика социального заказа приобрела довольно широкое распространение. Так, например, «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского задумывалась автором как «оборонная» пьеса. «Аристократы» Н. Погодина явились ответом на заботу партии и правительства о заключенных в исправительно-трудовые лагеря (ИТЛ). Перед советским искусством ставились утилитарно-политические задачи. Эйзенштейн не только не чурался политики, но всегда искал прежде всего подлинно современный материал, сюжеты высокого идейно-политического звучания.