Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Моя версия, не претендующая быть исчерпывающей, заключается в следующем. Сталин оставлял за собой право выбора. Сталин выбирал между Эренбургом и Кольцовым. Примерялся, взвешивал все «за» и «против», оценивал. Ах, эти писатели! инженеры человеческих душ! Оба хорошо знали Европу, много разъезжали, широко печатались, были знамениты. У обоих имелись равные шансы претендовать на звание «международного шпиона». По-видимому, в какой-то момент (ноябрь 1938 г.) Сталин решил, что для советской литературы одного писателя такого масштаба вполне достаточно. Кому же отдать предпочтение? Кольцов «слишком прыток», всюду сует свой еврейский нос и при этом грубо льстит, так грубо, что вождь начинает сомневаться в его искренности.

Иное дело — Эренбург. Он, конечно, тоже не православный, но держится умнее, знает чувство меры и — что самое главное — боится «хозяина». Читая протоколы допросов Бабеля, Сталин мог с удовлетворением отметить для себя те места, где Бабель говорит о чувстве страха у Эренбурга, приехавшего в Москву из Испании. Тогда, в 38-м, состоялась их последняя встреча. «Охвачен животным страхом», «не может спать настолько, что в течение 10 дней не выходил, не мог видеть улиц Москвы» и проч. — о, это то, что нужно! Безумец Мандельштам или мальчишка-хулиган Васильев значительно опаснее. Да и этому Кольцову веры нет…

Позже, в мемуарах, Эренбург напишет, что А. Фадеев однажды сказал ему: «Я двух людей боюсь — мою мать и Сталина. Боюсь и люблю…» [162] Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М., 1990. Т. 3. С. 127.

Столь сложное чувство можно испытывать к отцу. Миллионы советских людей считали Сталина отцом родным, и даже больше. Замечательно в своем роде признание известного композитора Тихона Хренникова: «Я был членом Комитета по Сталинским премиям. Мы все входили к нему, как к богу. Он был для меня абсолютным богом. Наверное, и тогда были люди, которые думали иначе, но я таких не знал. Сталин производил огромное впечатление… Когда Сталин умер, все думали, что пришел конец мира» [163] Мегаполис-Экспресс. 1991. № 19. 9 мая. .

Бабель принадлежал к числу тех немногих, кто думал иначе. Сталин этого не прощал.

Летом 1939 года следователи упорно добивались от Бабеля компрометирующих материалов на Эренбурга, жизнь которого висела на волоске. Первейший аргумент любого «компромата» — выявленные сомнительные связи человека, его ближайшее окружение. В тюремной камере Бабель писал об Эренбурге:

«В Москве чаще чем с другими встречался со мной; один раз я видел у него Лидина, другой Н. Тихонова. Основное его честолюбие — считаться культурным полпредом советской литературы за границей. В последний свой приезд в Москву находился в чрезвычайно нервном состоянии из-за задержки с выдачей визы. Связь с Мальро он поддерживал постоянно — единым фронтом выступал с ним по делам Международной Ассоциации писателей. Вместе ездили в Испанию, переводили книги друг друга».

Для следователей, имевших относительно Эренбурга прямые установки сверху, текст Бабеля кажется слишком лаконичным. Они требуют подробностей. Так появляются следующие листки, обычно начатые простым карандашом, а примерно с середины и до конца написанные химическими чернилами (возможно, уже в кабинете следователя).

«После конгресса я виделся с Эренбургом дважды — в 1935 или 1936 году (?) и в 1938 году — оба раза в Москве. В первый свой приезд он останавливался в гостинице „Метрополь“. Вместе с ним жила его жена — Л. Козинцева и часто приходила секретарша B. Мильман. В это свидание Эренбург выражал опасение за судьбу Бухарина — главного своего покровителя, расспрашивал о новых людях, пришедших к руководству — о Ежове, Хрущеве… О Хрущеве я ничего не знал; помню, что я дал ему очень лестную характеристику Ежова, много рассказывал ему о Калмыкове, о Кабарде, обрисовал с моей точки зрения внутрипартийное положение, существенным моментом которого считал, что пора дискуссий, пора людей интеллигентных, анализирующего типа, кончилась; партия, как и вся страна, приводится в предвоенное состояние; чтобы эту жесткую работу провести, понадобятся не только новые методы и новые люди, но и новая литература — в первую очередь остро агитационного, а затем служебного, развлекательного характера. Под этим же углом зрения рассматривали ликвидацию общества старых большевиков, как людей, изживших себя.

В последний свой приезд в Москву (в 1938 году) Эренбург был очень встревожен пошатнувшимся своим положением в Союзе; никуда не выходил, ожидая заграничного паспорта, с получением которого вышла задержка; разговор вращался вокруг двух тем: арестов, непрекращающаяся волна которых обязывала, по мнению Эренбурга, всех проживающих в Москве прекратить какие бы то ни было сношения с иностранцами, и вокруг гражданской войны в Испании, очевидцем которой Эренбург был».

Другая запись, сделанная полностью чернилами, почти дословно повторяет тему бесед с Эренбургом в «Метрополе» и Лаврушинском переулке, но заканчивается иначе. «Он, помню (т. е. Эренбург. — C. П. ), указывал, что при всей бестолковости, неумелости, зачастую предательстве — фронт в Испании единственное место, где свободно дышится. Но так как это рано или поздно кончится катастрофой, то остается только один метод, который ему не по нутру, — СССР, метод силы и новой дисциплины, и тем хуже для нас».

По меркам нашего времени — обычные разговоры двух друзей и обмен новостями, желание понять, что происходит в стране социализма. Вопросы Эренбурга естественны: он приехал издалека. Ответы Бабеля тоже естественны: он внутри событий, стало быть, лучше видит. А с позиций следствия — все криминально; любая деталь разговора должна изобличать друга Бухарина Эренбурга и завербованного французской разведкой Бабеля.

В сфабрикованном протоколе допроса от 15 июня 1939 года портрет Эренбурга выписан в расчете на нового наркома Берию, за которым ясно просматривается сам «хозяин».

« Вопрос: А как обстояло дело с Эренбургом?

Ответ: Я уже подробно показывал на первом допросе о своих парижских встречах с Эренбургом, который меня познакомил с французским писателем Андре Мальро и привлек к шпионской работе в пользу Франции. Эренбург, особенно за последние годы, был настроен враждебно, резко критиковал положение в Советском Союзе, издевательски высказывался по поводу серости и якобы бесталанности советской литературы, которой он противопоставлял изощренную манеру таких западноевропейских авторитетов, как Мальро, Хемингуэй, Дос-Пассос. Пользуясь своим влиянием в делах переводной литературы, Эренбург особенно настаивал на внедрении в советскую читающую публику панических и импрессионистских произведений, как „Бегство на край ночи“ Селина. Понятно, что когда Эренбург нашел в моем лице единомышленника, то он охотно пошел со мной на антисоветские беседы, в которых мы установили общность наших взглядов и пришли к выводу о необходимости организованного объединения для борьбы против существующего строя. Конечно, эту борьбу мы вели особыми методами, применяясь к общей обстановке и задачам советской литературы».