Евгений Панов - Зоология и моя жизнь в ней

Ученый писал: «Координация в решении задачи и регулирование деятельности в целом не зависит напрямую от того, что делают рабочие особи, но определяются самой создаваемой конструкцией. Не рабочие управляют своими действиями, но характер их акций детерминирован самими ее результатами . Это особая форма стимуляции, которую я называю стигмергией [336], что значит “стимулирование продуктом деятельности”» (курсив мой. – Е.П .).

Когда же мы знакомимся с результатами практической деятельности гоминид, которые уже более 2.5 миллионов лет назад научились изготовлять каменные орудия и пользоваться ими при выполнении самых разных задач житейского характера, становится понятным, что их коллективная деятельность не могла основываться на механизмах типа стигмергии, работающих в общинах социальных насекомых.

Чем шире и разнообразнее становилась сфера потребностей в защите от агрессивной внешней среды, а также в организации быта, способного обеспечить благоприятный социальный климат внутри коллектива и материальную базу его существования, тем насущнее оказывалась потребность обмениваться мыслями о происходящем вокруг.

Множество возникающих на этой почве проблем требовали поисков новых решений, что можно было сделать лишь на почве рациональной кооперации интересов всех и каждого. В этой обстановке необходимым условием, которое нельзя было обойти ни при каких обстоятельствах, стала потребность в средствах обмена содержательной информацией . Для этого объекты внешнего окружения и события в природе и в самом социуме требовали в первую очередь того, чтобы быть названными . Понятно, что становление коммуникации такого рода было бы невозможным, если бы до этого, за предшествующие миллионы эволюции гоминид, не созрел морфологический субстрат, способный выполнять эти принципиально новые функции.

Таким субстратом оказался развитый головной мозг, который до этого выполнял решительно все задачи, необходимые для выживания. Здесь я вижу очевидную параллель с эволюцией коммуникативных систем в самых разных подразделениях животных. Так, например, у пауков скакунов основой их коммуникации с использованием оптического канала связи явилась совершенствование их охотничьего поведения. У рыб способность производить звуки стала возможной благодаря присутствию у них плавательного пузыря – основы их существования в водной среде. У гоминид же умение овладеть принципами обмена знаками не смогло бы развиться, если бы прежде не созрело такое качество психики, как возможность дифференцировать происходящее вокруг и формировать концепты отдельных явлений.

Именно это стало предпосылкой появления языка как отражения в мозгу картины окружающего мира. Иными словами, как полагают некоторые исследователи [337], и я в их числе, коммуникация посредством речи у ранних гоминид должна была быть вторичной по отношению к дремлющему еще подспудно «языковому поведению».

Последующий текст главы представляет собой сжатое изложение моих представлений о сущностных характеристиках этого самого языкового поведения, изложенных несколькими годами ранее в шести главах книги «Знаки, символы, языки». В заключении к этому обзору сказано: «Все те способы сигнального поведения животных, о которых речь шла в предыдущих главах, по уровню своей эффективности стоят, как я полагаю, существенно ниже примитивной коммуникации детей с психическими нарушениями. Поэтому сигнализацию животных едва ли имеет смысл приравнивать, в той или иной степени, к осмысленному общению людей, осуществляется ли оно с помощью жестов и мимики или средствами звукового языка. Это явления кардинально несходного характера, относящиеся, по сути дела, к принципиально разным мирам. Поэтому чистым нонсенсом звучат такие словосочетания как, например, «честная коммуникация животных», столь широко используемое в современной литературе по интересующей нас теме»

Во время работы над предыдущими двумя книгами я был поражен тем, с каким упорством зоологи пытаются приписать все без исключения особенности сигнального поведения видов действию одного-единственного селективного фактора, именуемого половым отбором. В нем видят, например, причины того обстоятельства, что у одних видов птиц песни «сложнее», чем у других. В одной из статей на эту тему сказано: ««Сложная песня самцов певчих птиц может соперничать с прочими хорошо известными признаками, подверженными половому отбору и отличающимися высокой степенью дивергенции. Эта диверсификация песен есть предположительно результат межвидовых различий в силе полового отбора» [338].

Здесь в других выражениях, нежели в книге Ч. Дарвина «Происхождение человека и половой отбор» проводится та же самая идея: в эволюции облика и поведения самцов движущим фактором трансформации этих их качеств были своего рода эстетические запросы самок, которые выбирали в качестве половых партнеров кавалеров самых красивых и, к тому же, наиболее искусных в пении.

Этот пример хорошо иллюстрирует тот факт, что в последние десятилетия так называемая «теория полового отбора», восходящая к натурфилософским взглядам Дарвина, стала чуть ли не главным стержнем современного мейнстрима в эволюционной биологии. Приступая к работе над книгой, о которой идет речь, я поставил своей задачей детально разобраться в том, насколько надежна та эмпирическая база, на которой зиждется вера научного сообщества биологов в истинность этой системы взглядов. С этой целью мне предстояло освоить поистине гигантский пласт литературных источников, который можно оценить во многие сотни, если не тысячи, публикаций.

Рассуждения о половом отборе считают важной частью эволюционной теории. Но речь в них идет об эволюции поведения . Поэтому судить о весомости этих построений может лишь тот, кто сам работает над изучением коммуникации и, особенно, процессов взаимодействий между самцами и самками в естественных популяциях животных. Здесь едва ли следует доверять тем, кто знает обо всем этом понаслышке и называет себя «специалистом по половому отбору». Отдав полвека исследованиям реальных взаимоотношений между особями разных полов у птиц и рептилий в природе, я почувствовал, что могу взять на себя смелость критически подойти к осмыслению того, что представляет из себя теория полового отбора.

Начал я с того, что проследил историю развития этих идей с момента их формирования в 1871 г., когда они были выдвинуты Ч. Дарвином и были встречены негативно большей частью научного сообщества. Затем на протяжении около тридцати лет даже упоминания о «половом отборе» в научной литературе практически отсутствовали. Но затем, когда в арсенал биологических дисциплин победно вошла генетика, взгляды Дарвина были переформулированы математиком Р. Фишером в терминах популяционной генетики. И, наконец, еще через сорок лет, после последнего выступления Фишера на эту тему (в 1930 г.) мы видим всплеск массового интереса к этой концепции. В итоге, 1970–1980-х гг. «теория Дарвина-Фишера» оказывается быстро принятой на веру основной массой биологов и превращается в господствующую доктрину [339].