Евгений Панов - Зоология и моя жизнь в ней

Что касается биоакустики, то здесь темой исследования была вокализация все тех же дельфинов. Этими вопросами занимались Владимир Ильич Марков («Ильич», как его шутливо называли в кругу знакомых, по аналогии с другим персонажем с идентичным прозвищем) и две его сотрудницы Влада Тарчевская и Вера Островская. Материалом для их исследований служили записи голосов этих животных, полученные ими самими на Малом Утрише, обработка этих фонограмм на приборах для получения «видимого звука», классификация этих акустических сигналов и попытки установить их коммуникативные функции.

Именно на почве двух последних из этих задач я пытался найти общий язык с группой Маркова. В остальном же, в помещении, сплошь заставленном приборами непонятного назначения, я чувствовал себя «белой вороной». Очевидно, именно так воспринимали меня первоначально и инженеры, занятые серьезным мужским делом: вольтметры, паяльники, переплетения разноцветных проводов, разъемы «мама» и «папа» и все такое прочее. А тут голоса каких-то птиц!

Впрочем, в лаборатории меня приняли, в общем, доброжелательно, несмотря на казавшуюся коллегам экзотичность моих интересов. Виталий Янов, готовивший кандидатскую диссертацию по гидродинамике дельфинов, охотно советовался со мной по общим вопросам биологии. Владимир Чикалкин, наш инженер, мог, как все мы были уверены, подковать блоху своими золотыми руками. Он вытачивал для меня на токарном станке детали, с помощью которых я пытался модернизировать допотопную фотоаппаратуру, выпускавшуюся тогда в Стране Советов. В общем, жить было можно.

Страсти вокруг сонографа

Единственным прибором, на который я смотрел с вожделением, был сонограф американской фирмы Kay Electric. Фактически именно из-за него я оказался в этом чуждом мне мире технических устройств. Машина позволяла получать изображения звуков при самых разных режимах и измерять с высокой точностью такие их параметры, как длительность сигнала, его частотные характеристики, амплитуда и многое другое. Обработав на сонографе километры магнитофонной пленки с моими записями голосов каменок, я получил бы еще один ключ к выяснению степени сходства и различий в вокализации разных видов и, соответственно, меры их эволюционного родства.

Но не тут-то было! Прибор находился в полном распоряжении Маркова, и он сразу же дал мне понять, что сама возможность использования сонографа мною лично абсолютно исключена. Взамен мне обещали помочь в обработке небольших объемов материала, если в этом появится срочная необходимость. Это было тем более обидно, что сам Марков и его сотрудники включали сонограф сравнительно редко, и большую часть времени он оставался свободным, символизируя всем своим видом благополучие в техническом оснащении лаборатории. Такая же машина существовала в Москве лишь в еще одном экземпляре – в неком лингвистическом институте, где занимались изучением акустики речи.

Разумеется, сам вид прибора говорил о том, что обращению с ним следует какое-то время серьезно учиться. На его корпусе через несколько окошечек виднелись изящные стрелки, которые во время работы сонографа двигались, мягко дрожа, вдоль шкал. А над всем этим возвышался цилиндр, сверкающий идеально гладкой никелированной поверхностью.

Принцип работы прибора был следующим. Сначала с магнитофона в него подавали фрагмент звука, изображение которого предстояло получить. Этот сигнал записывался в память прибора. На цилиндр накладывали полосу бумаги стандартного формата и закрепляли ее двумя пружинными кольцами – сверху и снизу. Включали двигатель, и как только цилиндр набирал нужную скорость вращения, к его бумажной обертке подносили рычаг с короткой тонкой проволочке на конце. Рычаг двигался вверх, проволочка плавно скользила по бумаге, искрила и прожигала на ней изображение.

Фирма Kay Electric выпускала для прибора специальную бумагу, снежно белую с готовой разметкой шкал – частот звука по вертикали и его длительности – вдоль листа. Эта бумага была буквально на вес золота, а достать ее удавалось лишь по счастливой случайности. Поэтому использовали эти бланки только для изготовления окончательной версии картинки, которая должна была идти в печать как иллюстрация к статье. Настраивали качество изображения, пользуясь серой отечественной бумагой, поступавшей в институт огромными рулонами. Из этих полотен приходилось предварительно вырезать полоски нужной длины и ширины, и это был отдельный, весьма трудоемкий этап работы.

Со всем этим я мог знакомиться только пассивно, наблюдая со стороны за действиями тех, кто был допущен к святыне. Одним из них был инженер Анатолий Кузнецов. И вот мне понадобились картинки для статьи, где я сравнивал поведение, в том числе и акустическое, двух видов пустынных снегирей. Дождавшись момента, когда Толя смог, наконец, уделить мне время, я стал объяснять ему, что именно мне нужно и зачем. Он некоторое время слушал меня с нетерпением. Вероятно, я и в самом деле наговорил много лишнего. Наконец, он прервал меня, сказав: «А, визуализация для сличения!»

Сонограммы, сделанные им, оказались, как я понял много позже, худшими из всех, какие я когда-либо видел. Он выбрал режим обработки, при котором изобилие ненужных деталей сделало почти невозможным уловить на картинке наиболее существенные параметры сравниваемых звуков. Выполнены изображения были, естественно, на серой бумаге. Подразумевалось: «И так сойдет, скажи спасибо за потраченное время!». Статью у меня Зоологический журнал принял и тусклые сонограммы напечатал. Но вся эта история показала мне, что так дальше продолжаться не может. Однако на тяжелую борьбу с Марковым за право работать на сонографе самостоятельно и систематически у меня ушло, насколько помнится, никак не менее года.

«Язык» дельфинов. Ровно за 10 лет до того, как я начал работать в Институте, американский врач-психоаналитик Дж. Лилли, известный также своими работами в области нейрофизиологии, поразил мир, выдвинув идею о возможности существования на нашей планете подлинно интеллектуального «гомоноида», сопоставимого с человеком по уровню своего умственного развития. «Возможно, – писал он в своей первой книге о дельфине афалине, изданной в 1962 г. – что весь накопленный опыт передается у дельфинов примерно так же, как передавались знания у примитивных человеческих племен, – через длинные народные сказания и легенды, передаваемые изустно от одного поколения к другому, которое в свою очередь запоминало их и передавало дальше». У человека, продолжает автор, для этой цели созданы письменность и книгопечатание. «Дельфинам же приходится все хранить в памяти, поскольку у них нет ни библиотек, ни картотек, ни языка (в частности, языка символов), кроме, возможно, звукового».