Евгений Панов - Зоология и моя жизнь в ней

Посмотрим теперь, чего стоит аргумент, согласно которому сложной структуре должна непременно соответствовать и сложная функция. В теории информации существует понятие описательная (колмогоровская [119]) сложность объекта. Она определяется как мера вычислительных ресурсов, необходимых для точного определения (описания) этого объекта. Опираясь на изощренный математический аппарат, эту теорему доказали в отношении последовательностей, состоящих из символов разной степени разнообразия (например, abababa… – «простая» и 4c1j5b2p0… – «сложная»). Мне кажется, что в нестрогой форме она применима и для понимания того, что есть сложность объекта вообще. По-видимому, наибольших затрат требует описание хаоса. Возьмем, к примеру, многоэтажный дом, разрушенный землетрясением или снарядом. Что может быть сложнее для исчерпывающего описания, чем такая физическая структура. Но, разумеется, никаких функций от этого беспорядочного нагромождения камня, стекла и металла ожидать не приходится.

В защиту своей позиции Марков постоянно ссылался на так называемый закон Ципфа [120]. Суть его состоит в следующем: если все слова естественного языка ранжировать по частоте их использования, то эти частоты окажутся обратно пропорциональны порядковым номерам соответствующих слов. Например, слово, второе по частоте используемости встречается примерно в два раза реже, чем первое, третье – в три раза реже, чем первое, и т. д. Эта закономерность выражается на графике кривой, именуемой гиперболой . На графике, где по горизонтальной шкале (ордината) отложены ранги слов, а по вертикальной (абсцисса) – частоты их встречаемости в тексте, кривая ведет себя следующим образом. Она идет вниз почти вертикально, очень медленно отклоняясь от оси абсцисс, делает крутой поворот выше уровня схождения обеих осей, а затем очень медленно приближается к оси ординат.

Важно подчеркнуть, что закономерность эта присуща только естественным языкам, она не работает в случае, например, языков программирования. И, кроме того, проявляется она лишь применительно к достаточно длинным осмысленным текстам. На небольшом отрывке из романа или повести ее обнаружить не удастся. Следуя этому указанию, Марков брал протяженные во времени записи голоса какого-то одного определенного дельфина и подсчитывал на сонограммах частоты встречаемости тех или иных типов звуков. Затем он торжествующе показывал в своих докладах, что полученные им результаты можно представить как соответствующие закону Ципфа.

Загвоздка, однако, состоит в том, что распределение частот тех или иных событий по принципу гиперболы, как в законе Ципфа, далеко не ограничивается сферой языковых текстов. Сам Ципф в своих исследованиях воскресил более раннее открытие, показавшее, что такой же характер имеет распределение численности населения по городам (закон Ауэрбаха, 1913 г.). Та же закономерность была обнаружена при анализе продуктивности разных ученых-химиков, написавших одну, две статьи и большее их число – по данным реферативного журнала за десять лет (закон Лотки, 1926). Как пишет И. В. Данилевский, эти результаты «…получили большой резонанс, вдохновив на подобные исследования других, и очень скоро дело дошло до того, что справедливость закона Лотки стало можно проверять на числе публикаций, посвященных самому закону Лотки. И, более того, стала вырисовываться почти анекдотичная ситуация, поскольку выяснилось, что распределения такого же характера, т. е. резко асимметричные, описывают, например, умение играть в гольф, результаты сдачи экзаменов по математике и число владельцев имений (по их годовому доходу), принявших участие в восстании якобитов в 1717 году» [121].

Из всего этого с очевидностью следует, что закон Ципфа ни в коей мере не является специфичным для языка. Так что, соответствие ему звуковых последовательностей у дельфинов не может служить сколько-нибудь весомым аргументом в пользу единой природы языка и вокальной продукции этих животных.

Споры с Марковым становились раз от разу все более жаркими. После очередного диспута относительно значимости закона Ципфа для темы коммуникации у животных, я решил, что мои позиции усилятся, если я сам заставлю себя углубиться в проблемы такого рода. Например, попытаюсь узнать о языке людей что-нибудь помимо того, что к нему применим закон Ципфа.

Оказывается, я уже давно занимаюсь семиотикой

Итак, я обложился книгами по языкознанию и с первых же шагов понял, насколько сам я невежественен в понимании всего того, что до сих пор казалось абсолютно самоочевидным и не требующим ни малейших раздумий. Об этом своем состоянии я отчетливо вспомнил недавно, когда переводил книгу У. Фитча «Эволюция языка». Ее автор пишет: «Любопытно, однако, следующее. Большинство людей прекрасно отдают себе отчет в том, что они несведущи в высшей математике, но мало найдется таких, кто не уверен в своем хорошем знании проблем языка. Здесь в своей осведомленности уверены почти что все, что повергает в отчаяние лингвистов, вовлеченных в обмен мнениями с учеными других профессий. В действительности, язык устроен несравненно сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Фонемы – это не просто звуки речи, синтаксис не ограничивается порядком слов, а семантику не следует рассматривать только как последовательность слов с определенными значениями. Каждый из основных разделов лингвистики имеет дело с материями гораздо более богатыми внутренне и не столь простыми для понимания».

А вот короткий отрывок из статьи известного лингвиста М. Таллерман: «Грамматические системы языка есть НЕ просто более сложные версии коммуникативных систем животных. Те полностью аморфны и лишены двойного членения …» (выделение заглавными буквами автора цитаты) [122].

Первым важным литературным источником, который попал мне в руки, была книжка выдающегося отечественного лингвиста Юрия Сергеевича Степанова «Семиотика». Из нее я узнал, что лингвистику можно рассматривать в качестве раздела науки о знаках, фигурирующей под этим названием. Внутри семиотики автор выделял несколько направлений исследований, имеющих дело со знаками разной природы. Он именует эти разделы «биосемиоткой», «зоосемиотикой», «этносемиотикой» и «лингвосемиотикой». Первые два изучают явления «низшей степени знаковости», по выражению Степанова. Это так называемые знаки-признаки , например, лай, по которому окружающие могут судить о том, что где-то тут есть собака. Этносемиотка занята анализом экстралингвистических [123]средств коммуникации у людей, того, что иногда называют «языком тела». Здесь большое, хотя и не единственное место занимают так называемые иконические знаки , имитирующие реальные объекты и действия. Хороший пример – пантомима. Наконец, лингвосемиотика анализирует категорию знаков-символов , которые в своем выражении не имеют ничего общего с объектами, которые они обозначают. Таковыми оказываются все слова естественных языков. Их форму называют «немотивированной» или «произвольной», поскольку слова одинакового звучания в разных языках могут обозначать совершенно разные вещи. Например, слово «яма» в русском языке соотносится с углублением в грунте, а в японском значит «гора».