Евгений Панов - Зоология и моя жизнь в ней

Важно то, что эта комбинаторика не вполне свободна, она подчиняется у каждой особи правилам, стихийно возникшим в период обучения песне. Песенные варианты хранятся в памяти соловья в форме иерархически организованных структур. От трех до пяти разных вариантов запоминаются юным самцом в качестве элементов компактных сочетаний, так называемых «контекстных групп». Предполагается, что при пении соловей принимает ряд последовательных «решений», как бы идя от общего к частному. Не вдаваясь в более сложные детали, можно сказать, что сначала он извлекает из памяти определенную контекстную группу, а уже затем – некую конкретную песню.

Таким образом, песенная вокализация соловья представляет собой организованную систему, которую позволительно назвать «сложной». Мы видим, что на первый взгляд организация песни соловья во многом напоминает структуру человеческой речи. И там и тут существуют исходные звуковые «кирпичики» (фонемы – в речи, ноты – в песне), из которых путем их комбинирования создаются достаточно длинные и сложные конструкции. Можно было бы пойти дальше и уподобить песенный вариант слову, а повторяемую группировку из нескольких вариантов – предложению. Поскольку число исходных нот в песне соловья весьма велико, а возможности их комбинирования ограничены лишь в небольшой степени, птица может создавать огромное количество дискретных «слов» и «предложений», запоминать их с абсолютной точностью и использовать в дальнейшем.

В этом смысле здесь есть внешняя аналогия с тем свойством нашего языка, которое называется открытостью , или продуктивностью . Благодаря этому качеству мы можем строить сколь угодно большое число разных высказываний из небольшого запаса элементарных звуковых единиц – фонем [124].

Но когда мы говорим о продуктивности человеческого языка, то имеем в виду возможность создавать новые осмысленные высказывания. Они служат в нашем языке знаками каких-то реальных событий, ситуаций или явлений, а нередко и воображаемых мысленных конструкций (например, мифических представлений человека или новых, еще непроверенных научных гипотез). У соловья же, несмотря на всю структурную изощренность песенного поведения, транслируемые им звуки значат не более, чем «Здесь есть соловей» (перефразируя замечание О. Хайнрота о брачном крике петуха).

Поразительно, что информативность этих песен как сигнала, служащего ранней весной указанием прочим самцам соловья на то, что этот участок местности уже занят и охраняется, а несколько позже – приглашением прилетающим с зимовок самкам, ничем не выше, чем хриплый двойной крик коростеля или кукование кукушки. Этот парадокс был замечен еще А. С. Пушкиным, который писал:

О причинах этого парадокса, как она видится этологу и эволюционисту, я рассказываю в главе 7, в подразделе под названием «Природа часто бывает расточительной».

Шимпанзе

На рубеже 1960-х и 1970-х гг. в СМИ поднялась волна сенсационных сообщений о том, что психологам удалось обучить языку человекообразных обезьян. Журналисты и «популяризаторы» науки восприняли как истину в последней инстанции ряд публикаций в научной прессе и поспешили донести эти сведения до широкой аудитории. Совершенно в том же духе, как несколько ранее в случае с «языком» дельфинов. Первая статья на эту тему, помещенная в 1969 г. в престижнейшем журнале «Science» под заголовком «Обучение шимпанзе языку знаков», принадлежала психологам, супругам Беатрис и Аллену Гарднерам. В своей статье они утверждали, что шимпанзе по имени Уошо оказалась способной тем или иным образом использовать жестовые знаки-символы в качестве средства общения с экспериментатором.

Тремя годами позже были опубликованы результаты исследования другой супружеской пары, Энн и Дэвид Примак. Оно осуществлялось по другой методике. В статье «Обучение человекообразной обезьяны языку» описаны эксперименты, в которых шимпанзе Сару обучали составлять «фразы» (порой достаточно длинные), выкладывая в ряд пластмассовые фигурки разной формы. Каждая из них отвечала одному единственному слову.

На протяжении 1970-х и 1980-х гг. метод, предложенный Гарднерами (с теми или иными модификациями), они сами и ряд других исследователей из разных приматологических центров многократно применяли в отношении отдельных особей шимпанзе, а также целых их групп. Испытуемыми стали также другие виды крупных человекообразных обезьян – горилла и орангутан.

Следует, однако, сказать, что экспериментаторам не удалось придти к единству мнений как относительно адекватности применяемых методов, так и в вопросе о «языковых способностях» шимпанзе. Этот вопрос в то время состоял в том, понимают ли «говорящие» шимпанзе, что именно они делают, и не являются ли их лингвистические упражнения простым подражанием поведению их воспитателей, усвоенному обезьянами наподобие так называемых инструментальных условных рефлексов. Как писал профессор Колумбийского университета Герберт Террейс, работавший с шимпанзе, которого он в шутку назвал Ним Чимпский [125], «беда в том, что смысл увиденного понят человеком, а он приписывает эту способность обезьяне».

Все эти события, первоначально ограниченные сравнительно узким кругом приматологов [126]и психологов, смогли привлечь к себе, наконец, внимание профессиональных лингвистов. Они задались вопросом, а чему же, собственно говоря, пытаются научить обезьян? Какова структура того «языка», которому обучали шимпанзе, и вообще, язык ли это в строгом смысле слова?

Этих обезьян учили так называемому американскому языку жестов (АЯЖ), который имеет весьма специфическую грамматику, совсем не похожую на грамматику английского языка. Исследователи, тем не менее, анализировали полученные результаты, обращаясь к английской грамматике. В этом смысле язык, преподаваемый обезьянам, не был ни языком глухих, ни тем более английским языком. К числу скептиков принадлежал, в частности, выдающийся знаток жестового языка глухих Уильям Стоуки.

Обо всем этом я и рассказывал в главе 6 своей книги. Но, помимо желания донести до читателя эти сведения непредвзято, я преследовал и другую задачу. Вот как она была позже сформулирована во Введении к одному из последующих, расширенных изданий книги. Задача состояла в том, чтобы противостоять потоку дезинформации, идущей со страниц популярных изданий и с экрана телевизора. Там результаты этих исследований преподносились публике в су щественно искаженных интерпретациях. Вспоминаю одну телепередачу из серии «Диалоги» (ведущий Александр Гордон), которую в 2001–2003 гг. транслировали в ночное время на канале НТВ. Две женщины, принадлежащие к научному сообществу биологов и психологов, одна из которых занималась изучением поведения ворон, а другая – людей, захлебываясь от восторга и перебивая друг друга, пытались убедить нас в том, что шимпанзе способны пользоваться метафорами [127]. Якобы, упомянутая уже Уошо, желая обидеть одного из дрессировщиков, говорила ему: «Ты грязный, плохой туалет!» Впрочем, как оказалось недавно, к моему величайшему изумлению, в это верит и профессиональный лингвист М. А. Кронгауз [128], о чем он заявил во всеуслышание в телевизионной передаче «Правила жизни».