Мэри Габриэл - Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни

Много лет назад Энгельс говорил сестре, что не позволяет себе желать чего-то, потому что если он позволит себе эту слабость, тогда то, чего он всегда хотел, может превратиться в то, что ему никогда не достанется {66}.

Однако в апреле 1867 года, когда «Капитал» — хоть и с опозданием на два года — неуклонно двигался к публикации, Энгельс позволил себе и мечты, и желания, а также, как он признался Марксу, наконец-то представил себе более счастливое будущее.

Когда Маркс, наконец, добрался до Ганновера, где ожидал получения верстки рукописи из Гамбурга, то получил длинное письмо от Энгельса, в котором его друг высказал все то, о чем не говорил почти два десятилетия, на протяжении которых неустанно поддерживал семью Маркса в ожидании выхода его выдающегося труда.

«Мне всегда казалось, что эта проклятая книга, которую ты так долго вынашивал, была главной причиной всех твоих несчастий и что ты никогда не выкарабкался бы и не мог выкарабкаться, не сбросив с себя этой ноши. Эта вечно все еще не готовая вещь угнетала тебя в физическом, духовном и финансовом отношениях, и я отлично понимаю, что теперь, стряхнув с себя этот кошмар, ты чувствуешь себя другим человеком… Вся эта перемена обстоятельств страшно радует меня, во-первых, сама по себе, во-вторых, специально из-за тебя и твоей жены и, в-третьих, потому что действительно пора, чтобы все эти дела пошли лучше».

Энгельс говорит, что через два года закончится его контракт с Эрмен&Энгельс, и он оставит мир бизнеса.

«Я ничего так страстно не жажду, как избавиться от этой собачьей коммерции, которая совершенно деморализует меня, отнимает все время. Пока я занимаюсь ею, я ни на что не способен.»

Разумеется, оставление бизнеса сулило резкое падение доходов, но Энгельс оптимистично считает, что «Если все пойдет так, как намечается, то и это устроится, даже если к тому времени не начнется революция и не положит конец всем финансовым проектам. Если революции не будет, я оставляю за собой право к моменту своего освобождения выкинуть забавную шутку и написать веселую книгу: “Горести и радости английской буржуазии”… » {2} [56] Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 31.

Маркс тоже позволил себе помечтать. В Гамбурге Мейснер приветствовал его с большим энтузиазмом и заверил в своей готовности издавать его работы {3}. Переполненный радостными надеждами, Маркс рассказывал своему приятелю в Женеве, что «Капитал» — это, без сомнения, самая убийственная бомба, которую когда-либо бросали в голову буржуазии». {4}

Другому другу, в Нью-Йорке, он пишет (хотя и закончив только первый том), что ожидает выхода оставшихся трех томов в течение года и использует каждую минуту, чтобы завершить поскорее труд, «которому я принес в жертву свое здоровье, счастье и семью… Я смеюсь над так называемыми «практичными» людьми и их мудростью. Если хочешь быть одним из стада — тогда, конечно, можно повернуться спиной к страданиям других и заботиться только о собственной шкуре». {5} Наконец, он пишет Энгельсу: «Я надеюсь и от всей души верю, что в течение года все будет кончено — в том смысле, что я наконец-то поправлю свои финансовые дела и встану на собственные ноги». {6}

В свой 49-й день рождения Маркс получил первые листы верстки, а издатель разместил уведомление о готовящейся публикации книги Маркса в газетах. Дела, казалось, двигались в правильном направлении, и Маркса распирало радостное нетерпение {7}. Никаких трудностей не предвиделось. В Ганновере он поселился у самого настоящего «групи» — поклонника их с Энгельсом творчества (Маркс назвал его «фанатичным приверженцем»). Врач-гинеколог, доктор Людвиг Кугельманн открыл для себя труды Маркса и Энгельса еще во времена их первой совместной работы «Святое семейство» и с тех пор прилежно собирал все их публикации. Не вполне ясно, что именно привлекало Кугельманна в социализме, коммунизме или самом Марксе — доктор был буржуа до мозга костей. Однако что бы это ни было, Маркс испытал настоящее потрясение, обнаружив в библиотеке Кугельманна лучшее собрание их с Энгельсом сочинений — у них самих такого не было {8}.

Груз «Капитала» свалился с плеч, Кугельманн исполнял любую прихоть Маркса — и Маркс заявил о том, что здоровье его резко улучшилось. Вероятно, немало способствовало этому улучшению сердечное внимание 33-летней дамы, некой мадам Тенге, в девичестве Болоньяро-Кревена — эта супруга богатого немецкого землевладельца поселилась у Кугельманна во время визита Маркса {9}. Он описывает ее в письме к Женнихен, как «истинно благородную натуру, утонченно учтивую, с откровенным и простым характером. Безупречное образование. Она отлично говорит на английском, французском и итальянском (она сама итальянка по происхождению)… Атеистка и тяготеет к социализму, хотя и мало сведуща в этом вопросе. От всех прочих ее отличает удивительная доброта и отсутствие всяких капризов и претензий…»

Маркс послал Женнихен портрет мадам Тенге, спрятанный позади его собственной фотокарточки, но она, судя по всему, не стала делиться этой новостью с матерью или сестрами {10} (позднее, в письме к Лауре Маркс спрашивал, на кого похожа мадам Тенге, но Лаура карточки не видела) {11}. Женнихен могла сохранить фотографию в секрете, потому что ей было прекрасно известно, какой эффект раньше оказывало общение Маркса с другими молодыми дамами на ее мать. Маркс же простодушно болтлив, описывая свое «восхищение» мадам Тенге и намекая, что оно взаимно. Он описывает дочери эту «выдающуюся женщину» так откровенно, словно Женнихен является его поверенной в сердечных делах {12}.

Весь этот поток откровений полился только после отъезда мадам Тенге из Ганновера. Пока она жила у Кугельманна, женщины Маркса почти ничего не получали от него в течение месяца. Женнихен даже опасалась, что он арестован по приказу Бисмарка {13}. Лаура писала отцу: «Начинаю думать, что ты ушел по-французски, удрав из нашей компании раз и навсегда».

Вероятно, именно Лаура лучше всех понимала его молчание.

«Я понимаю, что есть нечто восхитительное в таком временном бегстве из привычного «мусора» нашей семьи… не говоря уж об обществе, в котором ты пребываешь. Есть некая дама, как я понимаю, занимающая большую часть твоих писем и мыслей: она молода? Она остроумная? Она хорошенькая? Ты сам флиртуешь с ней или предоставляешь это ей? Похоже, ты сильно ею очарован, и глупо было бы предполагать, что восхищение исходит лишь с одной стороны. На месте Мамы я бы уже ревновала». {14}