Креативы Старого Семёна

Ну и как после этого всерьез воспринимать разговоры об отчуждении интеллигенции от народа? Да народная у нас интеллигенция, народная!

Шахматами я стал заниматься довольно поздно. И довольно быстро понял, что никакого таланта у меня нет. Помню, приятель говорил убежденно:

– Если мы с тобой, совершенно над шахматами не работая, стали кандидатами в мастера, значит, мы способные!

Я не возражал. Хотя был уверен, что достиг своего потолка. Ну, допустим, потратив на шахматы несколько лет напряженного труда, стал бы я слабым мастером. А может, и не стал бы. Неважно.

При этом, много раз наблюдая вблизи – за игрой, за анализом, да просто за блицем – по-настоящему талантливых шахматистов, я не испытывал к ним никакой зависти. Восхищался – это да. Но не завидовал. За исключением одного случая.

Лет тридцать пять тому назад разговорился я с одной эстонской шахматисткой. Девица была эффектна до чрезвычайности. И она сказала:

– Из всех шахматистов мне один Лева Псахис нравится! Умеет развеселить.

Тут она помолчала секунду-другую и добавила:

– И вообще...

И в этот момент я остро позавидовал Льву Псахису. Хотя никогда его не видел. И ни одной его партии не смотрел.

Уже две недели отдыхаю в Хайфе. Хожу на море, езжу на экскурсии. И вот в последнюю субботу... в Израиле, как известно, в субботу Шаббат, почти всё закрыто. А мне, как на грех, понадобилось в магазин. Выхожу из гостиницы, иду. Улица оживленная, многие по-русски говорят. Спрашиваю у одного, где можно купить хлеба с колбасой. Он отвечает:

– Кажется, в конце улицы есть магазинчик, минут двадцать отсюда. Попробуйте.

И я пошел. С каждым кварталом прохожих становилось все меньше. А минут через десять дома все больше стали походить на трущобы. Все закрыто - парикмахерские, кафе, магазины. И машин почти нет. Наконец, на перекрестке обнаружились люди – четыре довольно помятых мужика о чем-то тихо беседовали. Я подошел.

– Простите, по-русски говорите?

– Смотря с кем, – учтиво ответил один из них.

– Магазин здесь где-то работает?

– Вон, видишь, эфиопы? А за ними еще квартала три, там грузин держит лавку, он по субботам работает.

Я миновал двух молодых красавцев-эфиопов, сидевших в позе тюремного орла и о чем-то болтающих. Дошел до магазинчика, купил продукты, повернул назад. Эфиопы были на месте, а метров через сто одиноко стоял мужчина – один из тех четверых. Небритый и в шляпе, несмотря на теплую погоду..

– По-русски говорите? – спросил он.

Я остановился.

– Дело в том,– неторопливо и спокойно сказал он, внимательно смотря мне в глаза,– что у меня сегодня умерла мать.

Сразу повеяло Москвой, Россией, девушкой, держащей картонку с нацарапанными фломастером словами "Помогите похоронить маму", той самой девушкой, которую я уже много лет изредка встречаю то на одной, то на другой станции московского метро.

– Умерла мать.Сегодня. – внушительно повторил мужик в шляпе. – Меня зовут Шамиль. Вы, конечно, понимаете, что это значит.

Я кивнул. Хотя совершенно и не понял. И машинально полез в карман за мелочью.

– Я танцевал в четырех академических ансамблях, – продолжал Шамиль, – и вот теперь, на старости лет, оказался здесь, среди этих проклятых...

Тем временем мимо нас в направлении грузинской лавки прошли остальные трое. Шамиль отвлекся и помотрел на них. Я сунул ему мелочь. Он с достоинством убрал ее в карман. Я двинулся дальше.

– Ребята, подождите, я с вами!– крикнул Шамиль за моей спиной.

Это было очень давно, в начале семидесятых. Познакомили меня с одним старичком. Старичок как старичок, маленький такой, плохо одетый. Пенсия, наверное, небольшая была, да и выпивал он к тому же.

Так вот, старичок этот когда-то был поэтом, примыкал к имажинистам, издал пару сборников. Потом, уж не знаю почему, бросил это занятие, где-то работал до старости, то ли бухгалтером, то ли еще кем, не помню, честно говоря.

Раз в пару месяцев заходил он в какой-нибудь букинистический. В центре, в Столешниковом переулке, например, или в проезде МХАТа. Просил показать томик своих стихов. Листал, смотрел на цену, отдавал продавцу и уходил.

Тоненькие его книжки, напечатанные на плохой бумаге, обветшавшие, стоили у букинистов рублей сто пятьдесят-двести. А пенсия у старичка, наверное, небольшая была. Да и вообще, больше ста двадцати пенсионерам тогда не платили.

В старые времена один мой приятель, женатый на секретаре парткома крупного ВУЗа, однажды спросил у нее:

– Вот скажи, почему я не могу вступить в партию? В уставе же написано,– тут он взял брошюру и прочел:: членом КПСС может быть любой гражданин Советского Союза, признающий Программу и Устав партии, активно участвующий в строительстве коммунизма, работающий в одной из партийных организаций, выполняющий решения партии и уплачивающий членские взносы.

– Ну и что из этого?– поинтересовалась жена.

– Как это что?! Там так и написано - "любой гражданин". Почему же я не могу вступить?

– Ты плохо понимаешь суть партийных документов,– спокойно ответила она,– в уставе ясно сказано: может быть. А может и не быть.

Работала у нас в отделе такая Валя, разведенка. Был у нее, в отделе же, постоянный любовник, Миша. И что-то там у них произошло, ссора – не ссора, но встречаться они перестали.

Но вот однажды в курилке подходит Миша к этой Вале:

– Поел,– говорит,– сейчас пельменей, захотелось чего-то.

Валя, хоть и дура была отчаянная, но такие моменты просекала с лёта. Спрашивает:

– А я не сгожусь?

Мишка отвечает:

– Вполне.

Валя говорит:

– Подожди только, я у завлаба отпрошусь!

Бежит в лабораторию, отпрашивается, вещи судорожно собирает. Закадычная подруга интересуется:

– Валя, ты куда?

Валя пишет что-то на бумажке и убегает. Закадычная берет бумажку, читает:

"На ...!"

Дело было сто лет назад. Играл я в кандидатском турнире. Сделал ход, пошел покурить. И вижу – в мою сторону по коридору идет шахматист, которого раньше я видел только на фотографиях в «64». Молодой, но уже очень известный. Подошел, попросил огоньку. Я чиркнул спичкой, стоим, курим.

Он говорит:

– В Польше сейчас играл, турнир не очень, но место отличное, курорт. Дамочки там от бездетности лечатся. Выбирай – не хочу!

Я немного ошарашено кивнул, дескать, да, повезло тебе. Докурил и ушел. И больше я с ним не разу не встречался.

Но много еще лет, встречая его фамилию в журналах и книгах, разбирая его партии, неизменно вспоминал я эту беседу. Не то, что так уж категорически записал его в пошляки, нет. Всякое случается, любой может ляпнуть что-то не то. Да и был бы он не знаменитый шахматист, а обычный человек, так забыл бы его слова через минуту. А тут вот помню, хотя уж лет сорок прошло. А почему? Черт его знает, может кто мне объяснит?