Креативы Старого Семёна

Младший лейтенант, мальчик молодой!

Все хотят потанцевать с тобой.

Если бы ты знал женскую тоску

По сильному плечу.

И один сотрудник, значит, внимательно так слушает. А певица продолжает:

Ты не генерал, - и, слава богу,

Двадцать лет спустя ты понемногу

Станешь понимать, что молодость

Важней погон.

А он вдруг говорит:

— Да, вот когда я косил от армии в дурдоме, так там один полковник лежал, ему жена с овчаркой изменила!

Может быть, единственный раз в жизни Таль, человек уступчивый и мягкий (мало кто знает, например, что в 1961-м году Таль хотел сдать неудачно для него складывавшийся матч-реванш, но его уговорили доиграть до конца: "Миша, заплачены деньги за зал, нельзя!"), так вот, этот самый мягкий и уступчивый Таль однажды был готов пойти на серьезный конфликт с советской шахматной федерацией. Дело в том, что наше шахматное начальство решило в очередной раз бороться за здоровый образ жизни шахматистов, и на открытии чемпионата СССР 1969-го года участникам сообщили, что курить на сцене запрещено. Таль заявил, что этот чемпионат - зональный, по правилам ФИДЕ курение разрешено, и если этот запрет немедленно не отменят, то он даст телеграмму президенту ФИДЕ. Угроза подействовала, и курение было разрешено.

Когда-то, в молодости, я переходил на другую работу. Подал заявление «по собственному желанию», отрабатываю две недели. И как-то подходит ко мне один завлаб, кандидат наук, лет сорока пяти. Звали его Борис Иванович. И фамилию до сих пор помню, хотя прошло очень много лет. И спрашивает:

— Я слышал, вы увольняетесь?

— Да, Борис Иванович, увольняюсь.

— Зря! Я как раз хотел вам предложить перейти в мою лабораторию. Очень интересная работа. Вот давайте ко мне пойдем, я вам материалы все покажу.

И стал мне рассказывать, объяснять. Графики рисовать. Я говорю:

— Борис Иванович, да, действительно, интересно. Да и увольняться мне не хочется, если честно. Двадцать рублей прибавите к окладу, и я с удовольствием к вам перейду.

— Я вам просто удивляюсь! – ответил он, - вы, я гляжу, юноша серьезный. За тряпками не гоняетесь, - тут он оценивающе пощупал мой галстук, - зачем вам деньги? Вот сын у меня разгильдяй, ничего, кроме девиц и этих, как их там, битлов знать не хочет. Ему-то деньги нужны, понятно. А вам они зачем?

Как-то, очень давно, в наш НИИ приехали два друга-поэта: Александр Аронов и Вадим Черняк. Приехали они подзаработать – их пригласили на какой-то молодежный вечер и они читали стихи. Подработку эту (двадцать пять рублей на двоих) устроил им я, так уж получилось, что я был с ними знаком, а наш комсомольский секретарь у всех спрашивал, нет ли каких знакомых артистов или сатириков, или еще кого, кто бы мог развлечь молодежь перед танцами.

Вечер проходил в нашем учрежденческом кафе. Там поэты и читали свои стихи, а комсомольцы, сидя за столиками, ждали, когда художественная часть закончится, и можно будет перейти к танцам. Поэтому слушали вполуха. Но не все. Один внимательный слушатель все же был. Это был наш институтский поэт. Он регулярно печатал свои опусы в многотиражке. Поэт был прыщав, неудачлив в любви и завистлив. Стихи были соответствующие. Одно стихотворение помню до сих пор:

Твои глаза, как два болота

Меня готовы засосать.

Я трепещу и жду чего-то,

И вместе с тем готов отдать

На свете все за взгляд коварный,

Горячей крови бурный ток.

Увы, я вижу лишь амбарный

На сердце девичьем замок.

Позор и горе! Недруг гнусный

В амбар проник чрез задний ход!

Ведь ключ был прост – признанье в чувствах,

А я остался у ворот.

И вот, печалию объятый,

Побрел я прочь, и поделом –

Ведь надо было, трус проклятый,

Ломиться прямо напролом.

Ну так вот, Аронов и Черняк читают, этот Витя слушает, а я сижу недалеко. И Витя говорит девушке, своей соседке по столику:

– Подумаешь! Я-то могу и лучше этих написать. Главное – напечататься, но там у них сплошной блат, мафия! Своих печатают только!

С тех пор прошло много лет. Давно нет на свете Саши Аронова. И вот ушел из жизни и его друг Вадик Черняк. Знаю, что и у того, и у другого вышло, еще при жизни, несколько поэтических книг. Но этих сборников у меня нет. Какие-то отрывки, строчки помню, конечно.

Я слушал, тихий и несмелый,

И ничего не говорил,

А надо мною лебедь белый,

Как лебедь белая парил.

Это Черняк.

А вот Аронов:

И все-таки я твой, Россия,

В снега заброшенный семит.

Я уж не говорю о знаменитых «Если у вас нету дома» и «Остановиться, оглянуться».

Но ведь и Витины строчки тоже помню. Вот что удивительно.

Пышные формы, волнующий стан,

Пляшут невольницы древний канкан.

Старый эмир сидит у фонтана,

Курит кальян под звуки канкана.

Или:

Как лучшей половине мира

Вас поздравляет моя лира

.

Что за непонятная вещь эта память!

Так сложилась жизнь, что в последние годы все мои путешествия ограничиваются московским общественным транспортом. Но зато путешествую я в нем ежедневно. Перед вами - записки путешественника.

Все мы передвигаемся, особенно в часы пик, в переполненных до предела вагонах, стоим вплотную друг к другу. Удивительно, однако, что встречаются люди, которые получают от этого удовольствие. Остальных пассажиров они рассматривают как противников. А их задача – бороться и победить. Ведь они-то едут по делу, а все остальные - только для того, чтобы им помешать.

Однажды я в вагоне метро наблюдал такого бойца. Это был немолодой мужчина с огромным рюкзаком на плечах. Дело было в час пик, вагон раскачивало, рюкзак задевал всех близстоящих, но этот человек и не подумал о том, чтобы снять его со спины. Снимать, потом снова надевать – зачем? И вот, наконец, он стал пробираться к дверям сквозь гущу людей. И тут я услышал его голос.

— Даже осел, когда видит, что навстречу ему идет другой осел с поклажей, сторонится и уступает место! А вы хуже осла!

И с этими словами он вышел из вагона.

Как-то в троллейбусе возникла ссора между двумя женщинами. В чем причина – как всегда, непонятно. Кто-то кого-то толкнул. Или не так посмотрел. Или что-то сказал. Неважно. Обычное дело, повседневность. Женщины поорали друг на друга, да и постепенно затихли. А троллейбус тем временем подъезжает к моему дому, я пробираюсь к дверям. А там стоит уже одна из этих двоих, ей тоже сейчас выходить. И на лице у нее написано предвкушение блаженства. Троллейбус остановился, двери окрылись.